подержать так несколько минут. Сопротивляться Зверев не сможет, слишком слаб. Он бы, наверное, и не почувствовал ничего и был бы избавлен от своей мучительной, растянутой во времени агонии, которую лишь в насмешку можно назвать жизнью. Но, увы, Адонис слишком нерешителен и опаслив для такого поступка. Придется старику умирать самому.
Зверев снова произносит что-то на своем птичьем языке. Но не понимает никто: нет Вотана[34] среди нас.
Припадки
Сегодня пребывал с утра на кровати, лежа читал первый роман Честертона: освещаемый загадочно-влажным мартовским солнцем.
Все было как обычно и вроде бы неплохо: ничего серьезного доктора не нашли, нет никаких патологий, кроме дурного характера, но с этим уж ничего не поделаешь. Выпишут скоро, и жизнь наладится, и все будет как всегда, все как у людей. Чего желать лучшего?
Но били в окно косые лучи странного мартовского светила, и что-то, казалось, все же было не так.
Отчего же? Быть может, из-за книги? Она волновала меня своим необычным, героическим содержанием. Мощно, как ощущения весны, входили в душу потрясающие силы и образы. Честертон – маг и чудодей, умеет сказку создать, шельмец!
Утомленный долгим лежанием на постели, я привстал было, чтоб взять кружку воды с тумбочки. Но вдруг…
Что-то случилось. Будто мгновенный сон, спрессованный, смятый, сжатый в несколько секунд вечности. Сон героического, сияющего, смутного содержания. Словно связанный с чудесной книгой, которая мгновенно вылетела у меня из рук, сотрясенных припадком. Кружка, вода, писчие принадлежности, прочий больничный скарб полетели с тумбочки в разные стороны. Более ничего не помню.
После соседи рассказали Адонису, что, не успев встать с кровати, я конвульсивно задергался всем телом, раскидав руки и ноги в стороны, как раздавленный таракан. Приступ продолжался лишь несколько секунд, закончившись столь же внезапно, как и начался. Рухнув обратно на койку, я медленно возвращался к реальности.
Так действует мартовское солнце.
А еще раз было у меня состояние довольно неприятное, мягко говоря. Состояние это как раз в больнице обнаружилось. Мне тогда давали препарат ◼◼◼◼◼◼◼◼◼ (в жидком виде); раствор наливали в пластиковый стаканчик – на палец жидкости. Через несколько дней регулярного приема этого лекарства – началось… Вдруг началось.
Сначала вроде бы ничего особенного: легкое беспокойство, неусидчивость. Мотаешься по коридору туда-сюда, то присел, то встал снова, взял книжку почитать. Индусская мифология.
Так продолжалось какое-то время, ну а дальше… Дальше – больше, теперь уж я и присесть не мог ни на секунду, не бегал, конечно, но угрюмо таскался взад-вперед по коридору с «Махабхаратой» в руках. Окружающий меня мир материальных предметов как-то странно изменился, изменилось и восприятие. Вдруг стало сумрачно, как перед грозой, и так же тревожно на душе. Все показалось никчемным, зряшным. Даже листья деревьев за окном, казалось, потемнели, а в углах коридора заклубился серебряный сумрак.
Я пытался как-то отвлечься, занять себя ерундой или еще чем. Даже «Отче наш» пробовал читать по скудной памяти, хоть и не верил в охранительную силу молитв. Ничто не увлекает, нет.
Но сейчас Адонис был, конечно, не способен что-либо скоординированно делать.
Позже я узнал, что подобное изменение восприятия называется не то «дизассоциация», не то «сумеречные состояния», а хер знает! Но тогда было не до мудреных слов.
Время растянулось невероятно, неправдоподобно, и каждая секунда словно продлилась в огромный промежуток, вслед за которым должно было наступить нечто таинственное и страшное, непосильное разуму человека. Мое счастье, продолжалось это недолго, иначе бы я, наверное, с собой что-нибудь сделал, несмотря на запретительные меры Учреждения.
А еще был случай в туалете. Заныкались с пацаном в самый дальний угол сортира (хороший, кстати, душевный парнишка, Паша Терёхин – вы о нем уже слышали), ◼◼◼◼◼◼ покурить.
Ну и ◼◼◼◼◼◼. И ◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼. ◼◼◼◼◼, и ◼◼◼◼◼◼, и ◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼, все ◼◼◼◼◼◼.
Но не вечность же сидеть нам в заплеванном углу туалета? Покурили, посмеялись, да Адонис в свою палату отправился. Но не тут-то было, заколбасило на выходе из сортира. Я как был, в больничной пижаме, со стаканчиком сока в руках (запивал, наверное, как обычно, каждую затяжку, но ◼◼◼◼◼◼◼◼◼ – ни-ни, а то ◼◼◼◼◼◼), с восторгом в душе, вдруг подломился в коленях. Худые, неразвитые ручонки со следами шрамов на венах задергались конвульсивно, как лапки раздавленного жучка. Капли апельсинового сока – яркого, желтого, веселого напитка с ароматом солнечных тропиков – веером разлетелись в стороны. Все окружающее в глазах заволокло игольчатым, серебристым туманом.
Знаете, как бывает, когда долго сидишь на корточках, а после резко встаешь? То же самое, но гораздо приятнее и с мгновенным провалом в восприятии окружающего – доли секунды я ничего не помнил.
Прошло быстро, даже упасть не успел, и, предостерегаемый и напутствуемый чуть удивленными товарищами-пациентами, Адонис в кровать потащился.
Так ◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼.
Профессионалы
Однажды попал ему в руки тест Люшера. Случайно достался бланк, отчет с результатами. Тест проводили на мне самом все те же доктора, с той же дурки. Прочитал бланк – лист формата А4, – отпечатанный на тонкой, рисовой словно, бумаге, и поразился: до чего верно все показано! Врачи наблюдали Адониса, как букашку под микроскопом, много дней, опрашивали и потом на основании каких-то там хитрых своих психиатрических теорий составили психологический портрет личности. И портрет оказался на удивление точен, все как на духу, как на исповеди.
Ему даже как-то не по себе стало. Глядя на окружающее больничное убожество, тупость, вялость и разгильдяйство, не ожидаешь уже ни от кого проявлений деловитого профессионализма. Ан нет, вот оно как!
Врачи все открыли, разгадали все, хитрые бестии! Словно мощным прожектором, высветили самое нутро его бытия и даже то, что Адонис тщетно скрывал от себя самого!
Недаром свой хлеб едят…
Но как они все-таки смогли залезть ему прямо в душу? Как, почему и зачем, ведь лечить меня, если не считать лечением синтетические таблетки всех цветов радуги, все равно никто не собирался.
То была загадка, над которой он ломал голову много дней. Расспрашивать самих докторов на эту тему, понятное дело, было нельзя.
Да, доктора здесь – в отличие от персонала, всех этих медбратьев-сестер – мастера своего дела.
Профессионалы.
Зеркало
На нашем тринадцатом отделении нет зеркал. Висело одно в коридоре, но и то Миша Мышкин разбил во время одного из своих странных припадков. Правда, осталось то зеркало, что висит в сестринской. Да те еще два-три зеркала, что по вторникам (вторник – день бритья) выставляют в коридор для удобства пациентов, тех, кто способен бриться самостоятельно.
Почему же нет зеркал? Зачем их убрали и больше
