но не настолько уж мы и плохи.
Есть, остались ли еще у сломанных человечков какие-нибудь интересы, кроме бессмысленной болтовни, обжорства и созерцания тупой монотонности? Есть, остались, бро. Например, некоторые увлеченно и довольно неплохо играют в шахматы (карты и другие азартные игры запрещены), помнят и заботятся о семье, переживают. А Миша Белялов даже на жену зла не держит: простил суку.
Многие человечки, как это ни покажется странным, весьма трудолюбивы и участливы: не за подачки и привилегии, а просто так готовы помочь персоналу.
Сломанные человечки интересуются прессой и сохранили еще живую связь с миром.
Не все мы отупевшие или депрессивно-угрюмые, есть и те, кто встречает новый день, его события с улыбкой. Хотя, казалось бы, какие у нас тут могут быть происшествия? Но в больнице, в условиях изоляции, любой пустяк – эмбрион события. Да, впрочем, так везде должно быть: то говорит нам учение о карме, Действии. Нет вещей малых и незначительных: есть лишь поверхностный, невнимательный взгляд. Хотя Адонис в это всю свою жизнь как раз и не верил, мне побольше чего подавай, позначительней, ну хоть бы и на словах только. Что поделать – люблю громкую фразу!
В общем, что я хочу всем этим сказать? Многие из них, из сломанных человечков, вполне позитивные, хорошие люди, просто не повезло им, как Ван Гогу с его заболеванием. Но нет у них – у нас то есть – его воли и душевной подвижности.
Ведь не все сломанные человечки сломались по собственной воле. Кого-то сломала сама судьба. Сансара. Или Миша Мышкин с Антоном-аутистом – их-то уж точно жизнь сотворила такими, какие они есть, – не алкоголики, не наркоманы, не тунеядцы, просто не повезло на генно-клеточном уровне. Карма такая.
Большая жратва
А раз ночью как-то, после отбоя, привалила пациентам Большая Жратва.
Отбой случается в 22:00 всегда. Лишь в Новый год – в полночь, а то и после. Точка смены календарного года, как видно – волшебное время, неотмирное, даже на дурку влияет. «Почему даже?» – спросит читатель.
Да просто здесь, в больнице, на Пряжке все идет по раз навсегда заведенному порядку – всегда в одно и то же время прием пищи, сон, уборка, досуг, ну и так далее. Безумие подопечных, их неадекватность, выключенность из нормы должны были бы влиять хоть как-то на скучную повседневность, разнообразить, сбивать, оживлять это механистическое коловращение больничного бытия. Да, должны были бы по идее, но никак не влияют! Все та же стылая монотонность бездушных часов, мертвого механизма, автоматического устройства – гениально простого в своей отупелости.
И лишь в Новый год обычный порядок нарушается, распахиваются двери между мирами бытия и небытия, веселый звон полночных курантов отменяет все прежние, обыденные ограничения, и в больницу имени Деда Мороза влетает на широких, изукрашенных инеем магически синих санях сам он – Дед Мороз, святой Николай, в честь которого и поименована больница, и с ним веселая и умильно-придурковатая свита, как ее обычно изображают в мультфильмах и на поздравительных открытках.
Но в тот день был не Новый год, конечно, а все тот же – старый. И мир был стар, дряхл, бездеятелен, и сам Господь утомлен созерцанием больничного старичья и прочей бесполезной психиатрической поросли, и махнул на нас рукой, и разрешил сегодня с собой не бороться, а вволю предаться греху чревоугодия.
И отправились мы в столовую – несколько бывших людей, сломанных человечков – поглощать еду.
Вообще-то, не положено после десяти вечера, после отбоя то есть, в столовой находиться, но тут персонал почему-то сделал для нас исключение. Соскочили механизмы больничного бытия в тот день с наезженных дорожек, дрогнули и провернулись шестеренки не в такт больничного быта, и вот уже мы ночью в столовой.
А там – остатки от гастрономического великолепия ужина. Много что-то остатков, ништяков[33]: целый бак разварившихся, осклизлых, совершенно безвкусных макарон, цветом как трупные черви. Бак – обстоятельный, монументальный, советской еще выделки, с двумя ухватистыми ручками, с толстыми стенками из прочного светло-серого алюминия.
А к макаронам целый эмалированный таз толсто нарезанного хлеба с нейтрально-больничным вкусом. На борту таза корявая, с потеками, красно-коричневой краской надпись «пищеблок». Хлеб здесь, в больнице, нарезают почему-то всегда слишком толсто, чрезмерно крупными – с трудом укусишь – кусками.
Ну и в довершение лукулловской трапезы – бидон бледного, вязкого, как срамные воспоминания, столовского киселя.
Жалкое, убогое «раблезианство»!
И состоялась, бро, Большая Жратва, а больше про то и сказать нечего, мать их всех, психов и уродов, включая и меня, и вас, и всех докторов до кучи!
Болельщики
Вечером телек все время занят – ни музыку на DVD не послушать, ни кино посмотреть. Есть на Пряжке и в других Учреждениях, понятно, тоже такие фанаты. Футбола.
Сам Адонис никогда не был футбольным болельщиком и не смотрел футбол по ящику. Он не понимал, как можно самому спортом не заниматься, но смотреть про тот же спорт по телевизору. В чем тут интерес? В чем изюминка? Непонятно, неясно. Разве что ты делаешь ставки в букмекерских конторах. Иначе зачем?
Эвтаназия
– Скорей бы ты умер, Зверев! – донеслось из коридора. И дальше еще что-то матом.
Все это Адонис слышал из туалета, где удобно устроился с целью «Ихтиандра покормить», так мы называем процесс дефекации.
Зверев – лежачий больной, невменяемый одряхлевший полутруп с единственным зубом во рту. Он, Зверев, вечно бормочет невнятные просьбы, кажется, один раз сказал что-то вроде того, что жить не хочет – голосом, похожим на воркование. Как правило, никто не понимает просьб Зверева, но иногда ему все же помогают.
У Зверева сломан нос; Зверев жутко тощий. Он умирает.
– Куда?! Повернись жопой к ванне! – Это снова моют Зверева. Данный процесс осуществляется два-три раза в сутки.
– Хорошо дуракам!
– Почему? Дураки ведь тоже мучаются, как и мы, умные, правда, Рыжий?
Рыжий полуобиженно улыбается.
Рыжий называл Зверева дедушкой. Но мы не знали, сколько ему в действительности лет.
Мне не раз приходило в голову: а что, если Зверев или другой подобный ему ничтожный (с точки зрения нас, «здоровых» и «умных») доходяга – и есть тот самый трансцендентный человек, о котором пишет Рене Генон?
Глядя на Зверева, понимаешь: в некоторых случаях эвтаназия не только возможна, но даже необходима. Да он и сам не раз говорил, что жить не хочет.
Что это за жизнь?! Единственное, что я мог бы для него сделать, – помочь сбежать из этого существования. Чего проще ночью, чтоб никто не видел, прижать к лицу подушку и
