предстояло продолжить работу над миниатюрами. Книга лежала перед ним, и он медленно пролистывал ее, в который уже раз присматриваясь к плодам своего труда. Это было приятное, даже волнующее занятие, потому что он не находил огрехов – работа была сделана не просто хорошо, она была сделана блестяще.
Вздохнув, Афанасий вернулся еще на один круг привычных мыслей. Он давно уже понял, что, в сущности, человек почти всегда думает об одном и том же – о том же, о чем думал вчера и будет думать завтра. Все разнообразие определяется лишь тем, что у него есть несколько областей для раздумий. Мысль кочует по ним примерно так же, как кочуют скотоводы, гоня свои стада и отары: от века заведенным кругом, неуклонно возвращаясь к зиме туда, откуда весной начали свой долгий путь. Вот и мысль следует одной дорогой, заново встречая все то, что давно знакомо, но воспринимается как новое. А потом возвращается к началу, начинает новый счет… и, как ни странно, именно это ограниченное движение создает ощущение жизни.
Сейчас он с сожалением размышлял о том, что в царственном городе есть всего лишь три или четыре человека, которые могли бы по достоинству оценить его работу: все они сами каллиграфы, сами художники, тяготеющие к совершенству.
А ведь совершенство ничего не стоит, привычно думал он, рассматривая свои чудные иллюстрации, – за него не платят денег. За примером далеко ходить не надо: из Исаака Ангела вон не выбить лишней номисмы. А почему? Да потому что он ни на воробьиный хвост в деле не понимает. Зачем же тогда Афанасий тратит столько времени на свою живопись? Эх, ведь можно было бы сделать работу в три, в четыре раза быстрее. Текст чуть более скорописно… картинки поярче, поаляповатей… Ангел и такие бы съел и не поперхнулся, ведь ему все равно, он совсем не по этой части… тогда и денежек стало бы куда больше – тому навалял, этому нацарапал… лопатой бы греб.
Но Афанасий знал, что не сможет этого: ни почерк поскорописней, ни картинки поаляповатей… не сможет, и все тут, он не раз пробовал, не раз ставил себе задачу: все, хватит старательности, нужно зарабатывать, а не попусту корпеть, тем более что, как в тысячный раз – и совершенно справедливо – говорил он себе, никто ни в чем ни на грош не разбирается.
Но из этого никогда ничего не получалось. Вот ведь, а!..
Он со вздохом закрыл книгу и вышел в кухню.
Когда Зоя ненароком отвернулась, Афанасий поцеловал жену в щеку и одновременно ощутимо коснулся некоторых частей ее скла́дного тела. Оценив ласку, Феодора нежно рассмеялась.
– Садись, – сказала она. – Сейчас.
Он хорошо позавтракал: съел крутое яйцо, несколько соленых маслин, ломоть хлеба, запил чашей вина. Вина в округе было в избытке, оно стоило даже дешевле воды, потому что как раз воды сильно недоставало: часть поступала в город издалека, по акведуку, какое-то количество подвозили и бурдюками.
Но при совершенном своем изобилии местное вино, к сожалению, оставляло желать лучшего: грубое на вкус, вязкое и, в чьем погребе ни возьми, одинаково отдает гипсом. Вообще-то, Афанасий знал, что такое по-настоящему хорошее вино: латиняне не раз угощали его своим, привезенным из Италии. Да, их винцо было совсем другое – его хотелось пить, наслаждаясь вкусом, а не для того, чтобы утолить жажду или задурить голову. Такое можно, конечно, найти и здесь, в царственном городе, но оно по карману только богатым людям…
– Что-то Агапий совсем какую-то бурду продает, – морщась и отставляя чашу, с задумчивым сожалением сказал Афанасий. – Надо, пожалуй, снова пару амфор у Федона взять. Как думаешь? Может, у него получше стало?
– Не знаю, милый, – ответила Феодора. – Сам решай. Ты попробуй, прежде чем деньги отдавать.
Афанасий молча утер усы и отряхнул бороду.
– Ну хорошо, – вздохнул он. – Пойду позанимаюсь.
Он прилежно трудился почти весь день, и еще можно было бы продолжать – солнце хоть и катилось к закату, однако именно сейчас самым выгодным для него образом бросало лучи на рабочий стол.
Но, как это часто бывает, привычная мысль, показавшаяся сейчас совершенно новой, заставила его быстро сложить инструменты: он решил, что нужно все-таки именно сегодня перекинуться словцом с заказчиком, Исааком Ангелом, а то участок уйдет из рук, – уйдет участок, вот будет глупость-то!..
Афанасий поднялся, потягиваясь, чтобы размять ноющие плечи.
– Дай-ка чистый хитон, – попросил он Феодору. – По делу пойду.
Заколов его на плече фибулой, Афанасий накинул сверху шерстяной гиматий, мало чем отличавшийся от хитона, – такой же четырехугольный лоскут ткани. Попутно размышлял, не обуться ли в сапоги: путь неблизкий, а у него хорошие – короткие, мягкие. Но, снова поглядев хоть и на низкое, но все же не сбавляющее жара солнце, отказался от этой мысли.
Поцеловав на прощание жену, Афанасий, громко шлепая сандалиями, вышел из дома и повернул к Месе.
2
Ни Исаак Ангел, пребывавший в отдаленном родстве с царствующей фамилией Комнинов, а потому более или менее посвященный в дела трона, ни тем более простой каллиграф и художник Афанасий Патрин не знали, что происходило тем утром в Большом дворце царственного города Константинополя.
Всю свою жизнь добивавшийся царской власти, Андроник Комнин стоял у ее кормила уже три года. Первый из них он провел некоронованным, исполняя роль кого-то вроде регента при царе Алексее, сыне умершего царя Мануила (мальчику в ту пору едва исполнилось четырнадцать, а дожить до пятнадцати не удалось – по приказу Андроника его удавили тетивой и бросили в море), и еще два – полновластным самодержцем.
Нынешним утром он был не в духе. Вчера вечером случилось нечто такое, что нарушило его серьезные политические планы. К тому, что далеко не все планы исполняются, он давно привык: ну и что, ничего страшного, если не удались одни, нужно приниматься за другие. Он бы меньше переживал, если бы причиной краха стали какие-нибудь серьезные разногласия. Но в том-то и беда, что дело развалилось из-за сущей глупости.
Планов у него всегда хватало: он был деятельным и воинственным царем, неустанно пекся если не о расширении, то хотя бы о сохранении границ империи. А если бы при этом не хватался по любому поводу за меч и раскаленное железо, если бы не осквернял беспрестанно царскую одежду кровью, если бы не был столь неумолим и не придумывал все более жестокие казни, то нашел бы не последнее место между царями из рода Комнинов: не уступил бы другим,
