напугать его неподатливую твердыню. Но берег не кололся, не пугался и не отступал. Да и сама непогода, похоже, обещала к полудню смениться привычным сиянием синевы и золота.
Мысли тоже текли уже на иной лад. Он снова с огорчением думал о том, что, кажется, прогадал с последним заказом. Он просил десять номисм, но Исаак Ангел, присвистнув, только вскинул брови и покачал головой. На взгляд Исаака, Афанасий чрезмерно запрашивал: сам он был готов заплатить две. Афанасий же был уверен, что ничего чрезмерного в его запросе нет, что же касается встречного предложения Ангела, то оно выглядит просто оскорбительным. При этом ему было известно, разумеется, что за два или три последних года в Константинополе переписчиков развелось – словно мышей в хлебном амбаре, все гоняются за работой и готовы на любые уступки. Правда, знал он и другое: что не все, далеко не все из них способны создать именно книгу, а не жалкое ее подобие, где строки расползаются, буквы скачут, как блохи в старой овчине, рисунки тусклы и похожи друг на друга и даже переплет вызывает неколебимую уверенность в том, что стоит лишь пару раз подержать фолиант в руках, как он неминуемо развалится.
Однако пытаться убедить в этом Исаака Ангела было делом безнадежным: Ангел вовсе не был книжным человеком, ничего в этом деле не понимал, книга требовалась ему не для своей библиотеки, а в качестве – смешно сказать! – подарка какой-то смазливой особе, по каковой причине вопрос насчет того, разойдется переплет или не разойдется, его совершенно не волновал.
Афанасий мог бы гордо отказаться от унизительного предложения Исаака Ангела. Основания для того у него были, ибо одному из самых славных в городе каллиграфов работать за гроши не подобает. Он так и хотел сделать: совсем уж было набрал в грудь воздуха и гордо распрямился. Но воздух этот использовал, чтобы, хоть и нехотя, выразить свое согласие. Дело было в том, что на него, как на грех, навалились серьезные финансовые трудности. Недавно подвернулась возможность чрезвычайно удачной покупки – почитай что целый югер земли за два квартала от его собственного дома. На участке росли две крепкие плодоносные яблони и, что куда важнее, шесть старых плодовитых олив. Они с хозяином ударили по рукам, Афанасий отдал задаток, но рассчитаться окончательно никак не получалось. При этом продавец не был склонен к долгому ожиданию и уже грозил, если не получит остаток суммы, найти другого покупателя.
Когда Афанасий добавил ему две номисмы, полученные от Ангела вперед, тот несколько успокоился, однако по прошествии недолгого времени снова явился с требованием выплатить последнюю толику.
Последняя толика, остаток суммы, составляла четыре номисмы, четыре золотые монеты.
И сейчас, шагая к дому, Афанасий размышлял, где их взять. Четыре золотых – это, как ни крути, немалые деньги, совсем немалые. Он с вечера думал, что стоит, наверное, наведаться с этим делом именно к Исааку Ангелу: пусть все-таки маленько добавит за работу. Пусть хотя бы еще одну номисму даст. Афанасий может принести ему свой еще не оконченный труд, показать, насколько тот хорош, насколько аккуратен, каким почерком исполнен, сколь живые получаются иллюстрации, он их уже больше половины сделал… Почему бы не добавить? Ну или на крайний случай пускай хотя бы ссудит эти деньги. Месяца на три. А лучше на полгода. Тогда Афанасий окончательно купит участок, все успокоится и встанет на положенные места. А уж за полгода эти несчастные четыре номисмы у него точно появятся… он все-таки лучший в городе каллиграф, а не мальчишка, что десятками бегут прямо из школы за дорогими заказами.
Хотя, конечно, Ангел был кое в чем прав, размышлял Патрин. Десять – это он и впрямь загнул не по-божески. Столько стоила перепись Псалтыри. Да ведь Псалтырь куда больше. Житие Дариана едва ли составляет от нее пятую часть… Эх, вот и выходит, что погорячился тогда Афанасий. А в итоге сам себя обманул. Спросил бы четыре – глядишь, Ангел бы и согласился. А десять – да ну, тут и младенец задумается, не нагревают ли…
Все это Афанасий проворачивал в голове не раз, не два, а хорошо если не тысячу – уж почитай что месяц мусолил, с тех самых пор, как подрядился на работу для Ангела и начал ссориться с продавцом участка.
«Ну правда, – вяло, по инерции подумал он, подходя к дому. – Должен же Исаак хотя бы в долг дать. Что ему стоит, он человек богатый…»
И может быть, эти жеваные-пережеваные надоедные мысли не оставили бы его и дальше, но стоило ему переступить порог жилища, как они отлетели, уступив место совсем иным соображениям и переживаниям.
Под крышей своего дома он чувствовал себя не то чтобы более защищенным – рука власти могла в любую минуту дотянуться и сюда. Но все-таки здесь, как и в церкви, жило тепло, которым человек мог согреться, – все же прочие пространства лишь леденили его, норовя выморозить последние надежды на тот счет, что он в них, в тех пространствах, хоть что-нибудь значит.
Феодора как раз кормила Алексея. Мальчик гукал и смеялся, жадно ловя губами сосок. Афанасий залюбовался ими, а Феодора, не пряча грудь и, более того, ненароком высвободив вторую (хотя, кажется, это совсем не требовалось обстоятельствами дела, поскольку младенец еще не опустошил первую), окинула его таким взглядом, что он почувствовал острое желание. И хотел сказать ей об этом, потому что она явно ждала именно этих слов, но все же сдержался: ночь, отведенная утехам, прошла, началось утро, светило солнце, старый серб Десан, их домашний раб, уже принес бурдюк свежей воды, кухарка Зоя в кухне громыхала утварью, ждали дела, а он взрослый серьезный мужчина, лучший в городе каллиграф, а не школяр и не царь Андриан, про которого говорили, что он с утра до вечера только такими заботами и занят.
Афанасий с усилием отогнал от себя мысли насчет того, о чем только что столь жарко и не ко времени возмечтал, и хмуро сказал Феодоре:
– Прикройся-ка немного, не ровен час, Зоя войдет.
– Нечего ей тут делать, – заметила она, а потом спросила отчасти удивленно, отчасти игриво и самую чуточку досадливо: – Да и что мне Зоя?
Алексей уже только сонно почмокивал. Феодора положила его в колыбель, запахнулась, поджала губы и, гордо вскинув голову, вышла из комнаты.
Афанасий раздосадованно щелкнул языком, но твердо решил не обращать внимания на бабьи штучки. Он закрыл за собой дверь мастерской и сел за стол, стоявший у окна.
Ему
