кто начал свою жизнь романтиком. Ближайший его друг, Луи Буйле{28}, так и остается на всю жизнь поэтом богемы; последующие годы вызывают в нем лишь только гнев. В негодующей романтике мы видим также и истоки пессимизма Флобера.
Вот мансарда поэта, а вот и он сам, Родольф{29}, сидит, погруженный в отчаянье. Огонь, который он тщетно пытается поддержать с помощью своих рукописей, угасает. Рядом с ним никого из друзей. Луна скрылась, а Мими мертва.
В скандальном успехе «Мадам Бовари» Флобер черпает горькое удовлетворение. Может быть, это заблуждение молодости; когда мы кончаем книгу, у всех у нас, и даже у такого непогрешимого реалиста, каким считают Флобера, в душе что-то отмирает. Пессимизм своей книги он считает следствием трезвого восприятия, хотя это на самом деле лишь проявление выстраданной мести. Однако может ли его пессимизм, облаченный в гротескную форму, быть воспринят, как преднамеренный? Только благодаря упорству он добивается успеха, и неудачи дают ему силу высмеять слабость. В его юношеской прозе, где чистая совесть возводится в главный идеал, нет ничего гротескного. Перелом наступает во время его путешествия на Восток. Там, где романтик, облаченный в бурнус, скакал бы во главе мамелюков к колодцу с розовой водой, он проводил дни, пародируя образ вымышленного старого француза. Враги Флобера считают его осужденным и не дают ему свободно предаваться мечтам. По возвращении на родину он уединяется и следит за игрой образов, созданных его воображением. Его былой юношеский задор заметно тускнеет; вне всякого сомнения, мосье Оме возникает в его воображении прежде Эммы Бовари; его стремление к творчеству — это прежде всего стремление покорять, желание видеть мир у своих ног; но мир отвечает ему на это жалкой гримасой.
Он стремится ни в чем не проявлять себя, превращает «неличное» в орудие мести и вкушает в одиночестве небывалые наслаждения. Ибо что может дать ему большее наслаждение, чем занятие литературой? В области любви она дает ему лучшее: сладострастие, возможность господствовать, целиком отдавая себя, самозабвение в объятиях идеала, а также сомнительное, странное удовлетворение целомудренного воздержания в «Воспитании чувств», «Саламбо» и «Иродиаде». Литература, а не жизнь, дарует ему восторги любви, давая пережить робкое влечение к живому существу. Где, как не в литературе, переживал он приключения, путешествия, непредвиденные знакомства, муки болезни и всевозможные кризисы. Много дней подряд ощущает он на языке сладковатый привкус яда, принятый Эммой Бовари.
Но дурман этот, сделавшийся вскоре необходимостью, требует все более обильной пищи. Современники, не способные ни к чему, кроме жалких причуд, давно представляются ему лишенными какой-либо привлекательности. Он жаждет необычного, мира чудовищ и яда, небес, давящих как Альпы; мира, в котором слова бряцают и звенят, как броня, терзают, трубят, как слоны, истерически трепещут, как овеянные благовониями жрицы; мира, где слова, подобно яркому солнцу, слепят глаза, заставляя их опускаться при виде неумолимого великолепия жестокого Юга. Вот истинные причины, создавшие «Саламбо». Сам Флобер побудительными причинами считает иное: если первая его книга так всполошила моралистов, теоретиков общества, педагогов, то пусть поразятся теперь археологи — представители наиболее современной науки! Если уж обращаться к изображению действительности, то пусть это будет всем не ведомый, им одним познанный мир. Величественным жестом развертывает он картину: смятые полки, обагренное кровью любовное безумие воющего полудикаря, Ваала с детьми на разгоряченных руках, каменный мешок, кишащий людьми и хищными зверями!.. Непостижимо, как годами трудившийся в этом аду кузнец не замечает, что, преступив границы сурового реализма, он вновь оказывается в прежней стране грез. В изобилии чарующих пейзажей здесь сказывается непреодолимое влияние Шатобриана; но чем иным, как не беспредельной нежностью лирика, можно объяснить очарование, исходящее от юной дочери Гамилькара при первом ее появлении среди тысячной толпы алчных псов с человечьими лицами. Казалось бы, недостает лишь Рене! Но так ли это? Не галльский ли полководец, задыхающийся от сирокко и беспредельных пустынь, хрипящий в душной палатке, изнемогающий от видений родных лугов и мерцающих в лесной тьме огней, не он ли олицетворяет собой думу того, кто, блуждая в одиночестве, забывается среди этих ожесточенных созданий.
III
Если бы столько воздержания, столько насилия над собой могли бы принести ему славу!
Флобер не обладает телом скептика; презирая душою шорох обыденности, умом он жаждет ее признания. Он чувствует: «Создавая вечное, нельзя пренебрегать славой», и глубоко страдает от почтительного успеха, выпавшего на долю «Саламбо». Именно тогда он впервые оценивает себя взглядом со стороны, подводя итоги своему творчеству. Кое-что он отдает на суд Жорж Санд; но остаются наболевшие и недоуменные вопросы, о которых никто никогда не узнал.
Как могло случиться, что я сижу здесь в стороне от людей и в свои сорок лет все еще один? Прошло двенадцать лет с тех пор, как я сижу взаперти. Движение, созданное моими усилиями, моей «Бовари», использовано другими; я же тем временем был далеко с моей «Саламбо», которую все теперь называют искусственной. Мне так ловко удалось провести вас всех. Я так надежно запрятал свое чрезмерно чувствительное сердце под снопами лучей и рокотом труб, что никто и не заметил его. В молодости, влюбляясь в блестящих женщин, я никогда не говорил им о своей любви. Так я полюбил и тебя, Саламбо, и тебя, мрачная Африка! Никто даже не подозревает, как можно вкладывать душу в прекрасное, в далекие, почти потерявшие человеческие очертания образы. Так много вздору болтают о красоте без души. Настолько не понимают художника, что думают, будто ему ничего не стоит изобразить прекрасное; в красоте настолько ничего не понимают, что считают возможным создание совершенных образов, рожденных без мук и страданий. Я предпочитаю хранить молчание. И если хоть кто-нибудь, пусть даже лучший друг, заговорит со мною о «Саламбо», я лишь отвечу, что книжонку следовало бы разгрузить от слишком большого числа отступлений, что там слишком много «тогда», «но», «и», что слишком ощущается работа над книгой.
Не слыву ли я техником? Я почти стал им. Я отдал бы дань бьющему ключом 1830 году, если бы мне повезло появиться на свет вместе с бандой Эрнани{30}! Какими бы я тогда грохотал стихами, в какие ослепительные одежды бы облачился, какие молитвы возносил бы одной-единственной женщине! Но в нашу ничтожную эпоху мне пришлось запереться в своем кабинете, шлифовать фразы, видеть предметом гордости удавшийся анализ, портрет{31} или диалог, искать новый жанр для более глубокого выражения чувств и сами чувства выдавать за нечто второстепенное; видеть в
