в лицо сына, и тот увидел в глазах отца усталость человека, слишком долго искавшего тень, человека, почти потерявшего надежду.
Доминарх молча отошёл к большому дивану у стены и опустился на него тяжело, только теперь позволяя себе показать накопленную усталость. Локти упёрлись в колени, ладони плотно переплелись. Он наклонил голову, и, глядя куда-то в пол, заговорил снова:
— Я начал искать любые следы. Задействовал Гильдию, старые связи, подкупал информаторов, проверял маршруты конвоев… Делал всё, что мог, чтобы найти хоть что-то. И, наконец, наткнулся на твой рейд.
Никита молчал, наблюдая за отцом. Казалось, тот сейчас снова проходит весь этот путь, снова переживает годы поисков и разочарований, оживляет воспоминания о бессмысленных попытках ухватиться за любую ниточку.
Северин медленно поднял голову и посмотрел Никите в глаза. Во взгляде уже не было привычного холода или гнева, осталась только тихая, болезненная растерянность и желание понять.
— Зачем ты это сделал, сын? — голос звучал мягко и устало, в нём чувствовалось внутреннее напряжение, попытка проникнуть глубже, за завесу непонимания, которая длилась все эти годы.
Грач стоял, точно вросший в пол, дышалось тяжело, словно приходилось втягивать в лёгкие горячую, липкую массу.Он ожидал гнева, резкости, ярости, это было бы привычным и понятным. Вместо этого отец признал, что искал его все эти годы. И эта простая правда оказалась тяжелее любого удара.
Доминарх, чья власть строилась на холодном расчёте и безжалостной логике, не верил в потерю сына. Жил ожиданием, цеплялся за любые слухи и следы, подпитывая надежду.
Никита сильнее сжал кулаки. Холод металла застёжки впился в ладони, помогая держаться за реальность. Маска в пальцах стала совсем ледяной. Но даже это не развеяло сомнений. А если это очередной жестокий сон, навеянный усталостью долгой дороги? Сколько раз сознание играло с ним, рисуя иллюзии, настолько яркие и правдивые, что проснувшись, он долго приходил в себя, соображая, где правда, а где обман?
А если Бритвенник тогда всё-таки убил его в рейде? Если сейчас он лежит где-то в песках, и сознание просто пытается подарить ему приятные моменты?
— Зачем ты это сделал, сын? Зачем убил себя для нас? — Волков прорезал тишину, заставляя очнуться и вернуться в реальность.
Отец ждал ответа, и молчание стало тяжёлым, почти болезненным.
Грач попытался заговорить, слова застряли в горле. Мысли путались, слова ускользали. Ответ казался сложным: сказать «я хотел другого» означало солгать. Ведь он хотел именно этого — исчезнуть, раствориться, вычеркнуть себя из чужих планов и ожиданий. Вычеркнуть навсегда.
Ответ пришёл медленно и трудно. Голос звучал ниже обычного, хрипло и чуждо:
— Потому что… — пришлось сделать паузу, чтобы снова научиться дышать. — Я хотел другого…
Грач замолчал, набрал в грудь воздуха и закончил спокойнее, ровнее, чётче:
— Я устал быть тем, кто одним росчерком решает чужие судьбы. — Плечи опустились, с них упала невидимая тяжесть прошедших лет. — Я другой, отец. Я проще.
И сейчас, впервые за долгое время, это было чистой, горькой и освобождающей правдой.
Волков старший молчал, не спеша поднимать глаза, позволяя себе несколько мгновений, чтобы прийти в себя, вернуть контроль над собственными мыслями и чувствами, которые он слишком долго держал под замком.
Три года назад он потерял единственного сына.
Когда ему впервые сообщили об этом, когда в кабинет вошёл офицер Кодекса с застывшим, каменным лицом и произнёс: «Никита Волков мёртв», Доминарх не позволил себе даже намёка на сомнение.
Он воспринял слова офицера, как привык принимать любую информацию — спокойно, сухо, без малейшего намёка на боль. Уже давно воспринимал смерть неотъемлемой частью жизни, неизбежностью, которая рано или поздно приходит ко всем, и потому держался до конца, сохранил себя, скрыл от всех.
Северин привык видеть смерть. Десятки и сотни раз отправлял людей на гибель, когда требовали интересы города, принимал решения, за которыми стояли десятки чужих жизней. И всегда был готов к тому, как однажды смерть постучит и в его дверь. Но когда это случилось, когда костлявая забрала сына, он вдруг обнаружил, что не чувствует ничего.
Это опустошение возникло скорее от ясного понимания, внутри теперь пусто, выжжено, лишено всякой жизни, чем от равнодушия или чёрствости.Тогда Волков впервые осознал, насколько бессмысленным стал мир, и насколько важным сын оказался в нём.Пять лет назад, после смерти жены, он сумел устоять, сохранил стойкость и скрыл свою слабость. У него оставался Никита, который пусть и далёкий, пусть и непонимающий, всё же оставался рядом. Пока сын жил, у Северина была цель, причина двигаться вперёд, вести борьбу, поддерживать город и Кодекс.
Но с исчезновением Никиты мир резко изменился.Власть, город, система, политика и интриги превратились в ненужное, бессмысленное нагромождение, игру теней, лишённую будущего и смысла. Потеря сына лишила жизнь всякого веса, превратила существование в механическое исполнение долга перед теми, кто даже представить себе никак мог, насколько глубока пустота внутри Доминарха.Теперь, спустя три года, сидя напротив того, кого долго считал погибшим, Волков понимал, внутри постепенно оживает что-то новое. Это чувство оказалось глубже радости, боли или страха — тонкое, едва уловимое, пока неопределённое. Что-то такое, чему требовалось время и осмысление.
Первый импульс, тот неожиданный, почти неконтролируемый порыв, заставивший подойти и обнять сына, постепенно уходил, возвращая привычное самообладание.Он поднял глаза на Никиту и внимательно, с осторожностью, непривычной для себя, изучал каждую деталь, ловя малейшие изменения в выражении лица, едва заметные движения, темп дыхания, осанку. Перед ним находился уже другой сын — кем-то ставший, изменившийся, чужой и знакомый одновременно, наследник и беглец, которого лишь предстоит понять.
— Я понимаю, — произнёс Северин медленно и чётко, продолжая внимательно смотреть на Никиту. — И вижу, сейчас ты не хочешь говорить об этом так же, как и я.
Он сделал небольшую паузу, позволяя молчанию на несколько мгновений заполнить пространство, прежде чем продолжить:
— Поэтому скажу только две вещи.
Теперь Доминарх вновь смотрел прямо и уверенно, в голосе звучала непреклонность, за которую его уважали и боялись.
— Во-первых, ты будешь заниматься тем, чем захочешь, — он коротко замолчал, прежде чем добавить уточнение, ставящее чёткую границу: — Конечно, пока это в интересах Вулканиса.
Это прозвучало скорее констатацией факта, чем приказом или угрозой. Свобода имела пределы, заданные городом, его порядками и интересами — пределы, которые приходилось учитывать, даже если очень хотелось их переступить.
— А во-вторых… — Северин снова на мгновение замолчал, подбирая слова и стараясь сохранить тон ровным, без дрожи, способной раскрыть слишком многое. — Я
