и продолжил по-латышски: «В этой стране мне делать больше нечего».
После ликвидации в конце мая Курземской группировки немецких войск в лесах оставались небольшие группы численностью до трёхсот человек, которым удалось уйти вглубь лесов и соединиться с националистически настроенными латышами. За время войны многие латыши, недовольные советской властью (а таких было немало), из-за непродуманной национальной политики сознательно уходили служить в немецкую армию. Были и другие, которых призывали насильно.
В девяностые годы мой друг детства Эдвин попросил меня отвезти в Снепеле одного из бывших довоенных жителей, который приехал из Австралии после пятидесяти лет эмиграции. Вот его рассказ.
«Мне было шестнадцать лет, когда меня призвали в войска СС и вот как это случилось. Я часто прятался на сеновале от призыва. Когда на хутор приезжала местная власть, родители говорили немцам, что я уехал в Ригу к знакомым и как только вернусь, они обязательно сообщат. Прошёл слух, что немцы в соседнем районе устроили облаву. На этот раз я спрятался в подвале. Спал я на матрасе, у меня была керосиновая лампа, еда. Для туалета я приспособил ведро, которое раз в день подавал наверх. Слышимость была хорошая. Случилось так, что родители куда-то отъехали и в это время на хуторе объявились немцы. В доме осталась бабушка и мой младший брат, которому не было ещё и пяти лет. Слышу, как кто-то на латышском языке обращается к нему с вопросом: «Где твой брат, не знаешь? Вот тебе три плитки шоколада, скажи, где твой брат?»
Меня прямо из дома увезли на сборный пункт. Уже там я стал жевать грифель от красного карандаша, как меня учил отец, чтобы симулировать болезнь лёгких. Не помогло. Меня чуть не расстреляли как симулянта.
Служить определили в роту войск СС на зенитную батарею подносчиком снарядов. Прослужил всего лишь несколько месяцев – война подходила к концу.
Мы уже знали, как русские относятся к пленным из войск СС. В апреле, выходя из окружения, двигались по направлению к Либаве. На одном из военных кораблей нас эвакуировали в Швецию. Оттуда я попал в Германию, там сдался в плен американцам. Пробыл в фильтрационном лагере около месяца. Возвращаться в Латвию американцы не советовали. Решил остаться в Германии. Стал учить язык, женился на немке, затем перебрался с семьёй в Австралию.
Мне всегда очень не хватало вестей из дома. Я знал, что мои родители после войны были под надзором КГБ, и открытой переписки с ними не могло быть. Иногда какими-то окольными путями удавалось обмениваться информацией. Потом один за другим они ушли из жизни.
Я понимал, что въезд на родину для меня закрыт. Но вот пришла независимость – и я тут».
По дороге в Снепеле он рассказал много интересных эпизодов из своей короткой, но насыщенной событиями жизни на войне. О налётах советской авиации, о том, как они палили от страха в никуда, изображая прицельную стрельбу, как они отступали, как не хватало снарядов, зимнего обмундирования, как голодали. Жили просто впроголодь. На близлежащих хуторах реквизировали всё съедобное.
В его рассказе чувствовалась боль и обида за свою изломанную судьбу. Я ехал и слушал его. Сколько таких судеб, изломанных войной? Мне было с чем сравнить. Дорога пролетела незаметно. Когда мы въехали в Снепеле, я видел, с каким волнением он смотрел на всё вокруг. Подъехали, остановились в центре посёлка. У местных жителей я стал спрашивать, где нам искать тот довоенный хутор. О хуторе никто ничего не слышал, не слышали даже такого названия. Лица угрюмые, отвечают неохотно, раздаются реплики: «Прикатили тут на «Волге»… У меня в то время была заводская служебная машина. Напоминаю, что это было начало 90-х.
Смотрю, мой австралиец как-то погрустнел. Остановились у очередного хутора. Захламлённый двор, разобранный, ржавеющий трактор, лежащий почему-то на боку.
У хлева кучи неубранного навоза. Из-за угла сарая выходит мужик в длинных рыбацких сапогах, трижды подвёрнутых. Из кармана брюк торчит бутылка с затычкой из газеты.
Подходим. Австралиец здоровается. Мужик смотрит затуманенным взглядом, молчит. С волнением наблюдаю эту картину. Для меня это всё было уже не ново, социум тогда становился агрессивным. Люди теряли работу, многие спивались.
«Извините, пожалуйста, не могли бы вы сказать…?»
Взгляд исподлобья. Австралиец продолжает: «Не могли бы вы сказать, не помните ли вы случайно…»
В ответ смесь латышского и русского нелитературного: «Ничего я не помню, шляются тут всякие…»
Следует странно звучащий набор слов, замешанный на русском мате: «… делать вам … мат …нечего. Шляются тут… мат. Пошли отсюда на… мат, а то собаку спущу!…»
Австралиец, конечно, не всё понял, но сказанное на родном языке шокировало его. Когда мы сели в машину, он спросил почему так? Почему столько злости? Как я мог объяснить ему тогда, что случилось со страной? Как в одночасье обрушило экономику своё же правительство, состоявшее в то время из «физиков и лириков». Как главной задачей дня могла быть задача уничтожить, разрушить всё советское до основания, без раздумий и какой-либо логики? Как в одночасье люди оставались без работы и без средств к существованию?
Наконец, после долгих поисков, нам удалось найти место, где когда-то стоял его хутор и откуда его призвали в немецкую армию. Он долго молча стоял на месте, где был его отчий дом и, наконец, произнёс:
«Отсюда начинался мой путь на чужбину».
Сколько же их таких было? От дома остались лишь заросшие кустарником куски фундамента и несколько засохших от старости фруктовых деревьев. Такова была судьба сотен заброшенных хуторов по всей Латвии.
Долго он ходил вокруг, пытаясь, видимо, что-то восстановить в своей памяти, затем подошёл к машине, молча сел. «Спасибо тебе!» – сказал и замолчал надолго.
На обратном пути мы зашли в придорожное кафе поужинать. Я заказал ему водки с бальзамом. Выпил. Заказали ещё. Выпил. Сели в машину. Молчит. Уже под самой Ригой он произнёс что-то на английском, затем видимо, вспомнил и продолжил по-латышски:
«В этой стране мне делать больше нечего».
Помню похожий эпизод в Красноярске. В 90-х я встретился там с преподавателем Красноярского университета из семьи ссыльных, «латышом во втором поколении», как они себя называли в Сибири, который побывал в те же годы в Латвии. При встрече он рассказал о той поездке на родину предков, о своих впечатлениях и умозаключил, что у него нет желания возвращаться в такую страну.
Через несколько дней мой австралиец улетал. Вместе с Эдвином мы провожали его. В аэропорту он расчувствовался, что-то говорил словно оправдываясь. В
