только удавалось доехать. И помогал мне всегда в этом мой райкомовский друг.
Мчусь на Красноармейский. Надо в газету сдать повесть бригадира. Она печаталась с продолжением. И я ездила за ее частями несколько раз, благо это всего 50 километров. Гостиниц нигде не было. Останавливалась у знакомых, учителей или секретарей-машинисток. Мне какую-нибудь раскладушку выдавали, и я там ночевала.
Комсомольский был мой любимый прииск. Я всегда на воскресенье оставалась там. Танцы там очень хорошие были. Но довольно долго нужно было добираться до этого прииска, часто сутки ехать. Едешь в грузовой машине, если где-то застрял, как выберешься? Иногда через три дня поедет еще какая-нибудь машина. Может, тебя вытолкнет. Это кошмар был.
На Чукотке нет дорог. Сопки, распадки между ними – это условно обозначенная дорога. И едет, скажем, одна машина, у нее нет ни рации, ни радиотелефона. Никакой связи. Если ты застрял – ты застрял. Поэтому топилась печка, вделанная прямо в кабину машины, чтобы не замерз водитель, не замерз грузовик. А везли что? Везли еду, везли необходимое оборудование, горное оборудование, которое после ремонта доставлялось обратно. Самое страшное было, когда ты застревал зимой. Застрял грузовик, водитель, бедный, пытается что-то раскопать и надеется, что следом откуда-то появится машина.
Весной ситуация менялась. Тундра мгновенно покрывалась ручьями, речками, речушками, какими-то озерцами. Начиная с весны и все лето весь путь проходил по воде. Однажды мы застряли на дороге так, что вода уже лилась прямо внутрь кабины, почти наполовину покрывала руль. Что делать? Водитель берет меня в охапку, благо я тогда была худая, тоненькая. Идет по пояс в воде. Перетаскивает меня, на кусочек сопки усаживает. И размышляет, сколько дней мы будем здесь сидеть. Запаса продуктов у нас не было. Бутерброд – и все. И сообщить невозможно. Вдруг летит на наше счастье «аннушка» – самолет. Мы начали махать руками, кричать:
– Мы тут застряли!
Он пролетел и не посигналил нам крыльями, что увидел нас. Через два часа, на наше счастье, появились оленьи упряжки. Значит, летчик как-то сообщил, что увидел нас. Оленеводы общими усилиями нашу тяжелую машину выволокли из той ямы, в которую мы провалились, и мы поехали дальше. Мокрые все. Топили печурку. Потихоньку высыхали, пар шел.
На дорогах чукотских страшно. Зверей там хватало всяких. Вот в очередной раз мы застряли. Вижу: невысокая сопка, и на ней стоит зверь. Что за зверь, непонятно. А я как раз решила выйти, походить немножко. Водитель говорит:
– Это росомаха. Сиди и никуда не двигайся.
Часа четыре стояла эта росомаха на месте и никуда не двигалась, смотрела в нашу сторону.
А иногда по пути попадались бурые медведи. Они более злые на Чукотке, чем белые. Белые медведи ближе держатся к океану. На Сергея Гулина как-то напал бурый медведь. Гулин был в палатке, и медведь пришел промышлять. И Сережка все-таки сумел его обезвредить и остался жив.
Были и забавные зверушки. Летом, как ни придешь на какое-нибудь совещание, которое проводится на первом этаже здания, вдруг объявляется евражка. Это забавные очень зверьки. Желтенькие такие, желто-серенькие. Они безвредные. Он входит на четырех лапках, потом становится на две лапки. Двумя передними машет. И вдруг кто-то как кашлянул! И евражка тут же убежал.
Блокадная память
Как-то вечером я вышла из барака геологов и столкнулась с Сергеем Гулиным. Он говорит:
– Вы куда-нибудь торопитесь?
– Нет, я решила пройтись немного.
– Тогда предлагаю прогулку на Пахучую сопку.
– Как это: на Пахучую сопку?
– Вот эта двойная сопка, – он показал на нее, – называется Пахучей. Здесь давно-давно, очень давно, произошло сражение воинственных юкагиров и чукчей. Война была большая, погибло очень много людей и с той, и с другой стороны, и юкагиры, и чукчи. Но не принято было у древних племен хоронить покойных. Так они и лежали. Запах убитых людей сохранялся очень долго. Чукчи никогда не селились в этих местах.
Я обратила внимание, что Сергей все время как-то хромал. Мне было неловко спросить, мы только недавно познакомились, и неудобно было лезть со своими расспросами. Но потом он сильно споткнулся. И у него от боли скривилось лицо. Я говорю:
– Что-то случилось? У вас что-то с ногой?
– Ничего, это давняя история, она повторяется.
Потом мы залезли на какую-то часть сопки. Она пологая, туда подниматься было удобно. Мы присели. И он как-то опять ногу поджал, и чувствуется, что больно ему. Я говорю:
– Наверное, мы неправильно сделали, что отправились на эту прогулку. Давайте мы как-нибудь аккуратно спустимся. Что с вашей ногой?
– Вы знаете, я никогда никому эту историю не рассказывал.
– И все-таки поделитесь: может, чем-то помочь можно? Может, что-то можно сделать, а может, просто поговорить.
– Любопытно?
– Да нет, просто это по-человечески. Нормально.
И тогда он начал свой рассказ. Рассказ довольно печальный. Каждый год это все повторялось. Каждый год у него на ноге открывалась рана. Приходилось делать операцию. А для геолога ходьба – это главное. Он терпел эту боль и молчал, никогда никому об этом ничего не говорил. Боль – это была память о блокаде.
Сергей на год старше меня был. Мне было 23, ему 24. Что было в его жизни, он никогда никому не рассказывал. Я первая об этом узнала.
Мама Сергея в прошлом – польская графиня Руби Пронашко. Она не меняла фамилию на Гулину, когда вышла замуж за Сережиного отца. Сережиного отца как врага народа расстреляли. Пенсий, конечно, никаких не платили. А мама работала в школе на Петроградской стороне, сначала учителем биологии, а потом ее сделали завучем.
И тут подошла война. Сереже было 8 лет. Дед, отец его матери, умер в первые месяцы блокады от голода. В марте 1942 года мама приходит домой с талонами на эвакуацию. Руби как завучу поручают большую команду, человек 50 ленинградских детей, везти в Казахстан.
Они едут Ладогой. Детей везут в кузове полуторки. Ноги обуты в какие-то ботиночки. В кузове вода. У Сережи были обе ноги обморожены. Но особенно одна.
Дальше их сажают в поезд, и они оказываются в Вологде. Ночью мать, видимо, потеряла сознание. Какие-то от прабабушки, от бабушки небольшие драгоценности у нее были. Золотые часы деда, монеты. Она их вместе с документами спрятала во внутренних карманах своей одежды. Утром она пришла в себя, кто-то ее вынес, посадил возле поезда на землю. Сережа почти не мог идти, потому что ноги-то обморожены, распухли. Надо было добраться до эвакопункта. Они поползли, как говорится. Мама по дороге все время падала. И когда
