сказал Андроник. Потом вздохнул: – Ладно. Привез, стало быть?
– Ну да, – подтвердил Стефан Айохристофорит. – Так что это вот… Можно, значит, поинтересоваться. Он по воде читает. Прикажешь?
Андроник снова поморщился.
– Читает он… что он там читает?.. Это тот Сиф, которого царь Мануил ослепил? Или другой?
– Тот, – кивнул Стефан Айохристофорит, – он самый. Он и Мануилу предсказывал, и…
– Вот уж славно, должно быть, предсказывал, если Мануил за это у него зрение отнял! – оборвал его царь. – Да когда еще, в молодые свои годы… А он с тех пор все прорицает. Удивляюсь я этим предсказателям! Что он без глаз может читать? Скажи!
– Не знаю, – боязливо ответил Стефан Айохристофорит. – Ну дак люди-то… того. Говорят, верно старик толкует. Сильный, говорят, старик.
Андроник с досадой махнул рукой. Он жалел, что уже много лет, как совершенно пропали и уничтожились настоящие, неподдельные способы проведывать будущее: гадание по внутренностям жертвенных животных, суеверие авгуров, точное толкование снов и предзнаменований… Все это, увы, давно отлетело от римских пределов. Теперь вот пожалуйста – слепой старец читает по воде. Что он там читает?.. Да еще те есть, что наблюдают за положением звезд. Жулики! Столько же обманывают, сколько и обманываются, в этом он совершенно утвердился, хватило поводов… Нескольких даже сильно наказал за ошибочные предсказания.
– Богопротивное это дело, – вздохнул Андроник. – Нечистое дело, грязное.
– Какое дело, царь? – осторожно спросил Стефан Айохристофорит.
– С демонами знаться…
Стефан Айохристофорит некоторое время сосредоточенно думал.
– Так а зачем тогда велел, царь? – спросил он. И несмело добавил: – И потом, царь, невинных карать тоже ведь… того.
Андроник взглянул на него, нахмурившись:
– Что «того»? Ты что плетешь?
– Я говорю, царь, того, – заторопился Стефан Айохристофорит. – Пока точно не знаем, кто именно замышляет, можем и кого другого задеть ненароком… а как узнаем, так что ж… Тогда не промахнемся.
Андроник повернул голову к окну и несколько секунд смотрел туда, откуда лилось сияние и запах недальнего моря.
– Ладно, – сказал он, морщась. – Пойди к нему. Пусть проведает. Я сам не хочу, не к лицу мне. Спроси, кто взойдет на царствие после моей смерти. Или кто похитит у меня власть.
* * *
Ожидая возвращения Стефана Айохристофорита, Андроник сидел у окна и смотрел на свой город.
Солнце поднялось еще невысоко, море играло лазурью. Скопище домов, лачуг, церквей, виноградников и куцых выпасов раскинулось цветастым ковром, красивыми складками сбегало к берегам.
Там, где ковер нависал над пространством залива Золотой Рог, и там, где последние строения касались Мраморного моря, город ограждали стены, усиленные башнями. Похожие, но еще более мощные укрепления защищали Константинополь и со стороны суши, где от нескольких ворот (некоторые из них были обращены в отдельные цитадели) уходили дороги к дунайской границе и Адриатике, только из этого окна их не было видно.
За обращенными к морю воротами города лежали причалы. Возле них всегда теснилось множество кораблей – и византийских, и чужих: с каких сгружали товары, какие, наоборот, стояли под погрузкой, одни приставали, другие отходили. Тут же толклись и мелкие лодчонки: константинопольские ремесленники перевозили на них свои изделия, а рыбаки, подняв косой парус, отправлялись на промысел.
Андроник поднес ладонь к глазам и сощурился. Да, весь Золотой Рог кишел судами и суденышками. Несколько удобных гаваней было и на Пропонтиде, одна из них – Вуколеонт, вела прямо внутрь Большого императорского дворца. Андроник давно велел, чтобы на Вуколеонте стояло несколько царских трирем, всегда готовых к отплытию… вон они, как на ладони.
Вздыхая, он рассеянно рассматривал привычные пейзажи своего города.
Ну да, ему следовало так думать: «мой город», ибо все жители Константинополя были его рабами.
Однако по-настоящему он не считал его своим: город всегда враждовал с ним, всегда был готов к мятежу, никакие жестокости и никакой страх не позволяли достичь истинного усмирения. Вот если бы удалось наконец сладить, покорить, наказать за ослушание!.. тогда и в самом деле он был бы его.
Но до сего дня все это ступенчатое нагромождение – и утлые лачуги, и многоэтажные дома, на античный манер обстроенные портиками, и бесчисленные лавки под ними, и широкие улицы, где мощенные мрамором мостовые соседствовали с виноградниками, и все дворцы, и монастыри, и церкви и тюрьмы, и теснящиеся вокруг них переулки, и просторные площади, и сомнительные закуты – все это было населено пестрой, разноплеменной, разноязыкой, а главное – непослушной и дерзкой толпой.
Бородатые греки, гладко выбритые латиняне и франки – выходцы с Запада, сирийские купцы в темных плащах и кирпичного цвета сандалиях, армяне, нередко достигавшие высоких чинов в государственном аппарате и в армии, грузины – монахи и воины, аланы, варяги, евреи, болгары, тавроскифы, называвшие себя русскими, и много-много других. Одни – прочно осевшие, получившие собственные кварталы, церкви, причалы, другие – приезжие, временно селившиеся в гостиных дворах. Верили по-разному: евреи не признавали Христа и праздновали день субботний, арабы молились Аллаху, армяне были монофизитами, а католики-латиняне утверждали, что Святой Дух исходит не только от Бога Отца, но и от Бога Сына.
И хотя все они теснились бок о бок с греками и всем им равно приходилось торговать с венецианцами, лечиться у еврейских врачей, воевать в одних рядах с армянскими солдатами и покупать хлеб у арабских булочников, греки с презрением смотрели на иноверцев, а им, понятное дело, платили той же монетой.
Но когда наступал час бунтовать против его власти, все они, мерзавцы, тут же объединялись!..
Вздохнув, Андроник перевел взгляд. Солнце поднялось чуть выше, брызнув золотом на улицы и площади и переменив всю картину. Вот уже всюду толкотня, беготня… куда бегут, насчет чего толкутся?.. Все живет, все кипит… Лавки, открытые для каждого прохожего, ремесленники в мастерских под открытым небом… Тут и там теснят друг друга лотки и прилавки, всюду выставлены и развешены товары. Рыбаки чистят и жарят затемно выловленную рыбу. Тут мудрецы в тени портиков ведут научные беседы, чуть поодаль школьные занятия, еще дальше разворачивается религиозный спор…
И всегда многолюдно, только в обеденную пору толпа немного рассеивается… а потом снова шумно вливается в изгибы улиц, в переулки, полные нечистот, в изломы стен, во все тесно жмущиеся друг к другу строения, – пестрая, возбудимая, вечно полупьяная, вспыльчивая ромейская толпа.
Размолвка легко переходит в драку, драка – в побоище, побоище – в мятеж. В любую секунду добрая насмешка, озорная песенка, безобидная шутка может смениться злобными криками и площадной бранью. Сочувствие к несправедливо обиженному выливается в стихийный бунт, столь же яростный, сколь и неожиданный: пять минут назад было тихо, а
