разрешение есть! — пискнул я, с досадой понимая, что поневоле разговариваю каким-то детским, плаксивым голосом.
— Дакумент, гаваришь? — Сталин посмотрел на чекиста. — А ну-ка, праверь. И телеграмму в Каменское дай, в ревком. Пусть падтвердят, что есть такой герой, Леонид Брежнев. А если все так, как он гаварит, — он снова посмотрел на меня, и в его глазах мелькнула какая-то непонятная усмешка, — тагда, может, и пагаварым. Отчего не пагаварыть с человеком, который так настойчиво этого добиваэтся? Мне вот прямо ынтересно, какие такие «важные дела» привели его ко мне среди ночи, да еще и таким… аригинальным спосабом!
Удерживающие меня чекисты с неохотой ослабили хватку. Молодой командир с холодным взглядом забрал у меня разрешение на оружие, справку из ревкома и скрылся в своем купе. Вслед за ним ушел и Сталин. А я остался стоять посреди коридора под прицелом чекиста, осознавая, что самый главный, самый страшный экзамен в моей жизни только начинается.
Ожидание тянулось мучительно долго. Мне разрешили сесть на жесткую лавку в тамбуре. Стараясь успокоиться, я лихорадочно перебирал в уме все возможные варианты развития событий. А что, если из Каменского не придет подтверждение? Или придет, но не такое, на какое я рассчитываю? Что, если меня все-таки примут за провокатора или шпиона?
Наконец, молодой военный вернулся с телеграфным бланком в руке. Он быстро пробежал его глазами, и на его лице впервые появилось что-то похожее на удивление. Он еще раз внимательно посмотрел на меня, потом на телеграмму.
— Ну что ж, товарищ Брежнев, — сказал он уже совсем другим, почти уважительным тоном. — Из Каменского подтвердили, и даже дали вам весьма лестную характеристику. Правда, председатель ревкома, товарищ Фирсов, утверждает, что ты командирован в Екатеринослав, в губком, а ты вон, оказался в Синельниково. Странно… Ну, что же, проходи. Товарищ Сталин тебя ждет!
У меня отлегло от сердца. Первая, самая трудная преграда была взята.
Меня провели внутрь вагона, в небольшое, сильно прокуренное, но аккуратно обставленное купе, которое, видимо, служило одновременно и кабинетом, и приемной. За простым письменным столом, заваленным картами и бумагами, сидел Сталин. Он поднял на меня свои знаменитые желтоватые, пронзительные глаза.
— Здравствуй, таварищ Брежнев, — сказал он. — Садись. Рассказывай, зачем пажаловал к нам ползком по-пластунски? Что это за такой важный разговор у тебя-ка мне?
Я сел на краешек мягкой, обитой кожей вагонной лавки.
— Товарищ Сталин, — начал я. — Я приехал к вам…
— Пагади, — перебил он меня. — Прежде чем ты начнешь, скажи мне вот что. За какие такие заслуги, маладой человек, в твои-то годы ты удостоился наградного нагана?
С чего такой вопрос, если Сталин сам сказал, что обо мне в газетах писали? Или там не называли причины? Но какая мне сейчас разница? Я вкратце рассказал ему о диверсии на «Дроздовце» и помощи красным. Сталин слушал внимательно.
— Пахвально, — сказал он. — Ну а теперь давай к делу. С чем приехал?
И вот тут я, немного осмелев, решил начать с «пионеров». Я с жаром рассказывал о беспризорниках, о нашем «пионерском доме», о том, как мы организовали ребят на труд. Но чем больше я говорил, тем явственнее видел, что мои слова не производят на него особого впечатления.
— «Пионеры» говоришь… «Пионэры» — это, канешно, харашо, — сказал он, когда я закончил. — С маладежью надо работать. Напиши в РКСМ, в КСРМУ, там должны твоей задумкою заынтересоваться. Ну а у нас, у эРКаПэБе, сейчас другие задачи. Врангель наступает, да еще польский фронт… Не до пионэров нам сейчас!
Я понял, что промахнулся. Нужно было срочно менять тактику!
— Вот этот вот «Дроздовец», товарищ Сталин… Группа подпольщиков, в которую входил и я, взорвала его, применив электрозапал. Бронепоезд был сильно поврежден, его так и не восстановили. Это очень действенный способ, в будущем он может быть очень успешно использован для борьбы в тылу врага!
— А каково его устройство?
Я вкратце рассказал.
Сталин, несколько секунд подымив трубкой, встал из-за стола и начал расхаживать по тесному купе. Надо же… Кажется, у Петра I тоже была такая привычка — думать на ходу.
— Согласэн! — наконец произнес он. — Очэнь полезная штука. Особенно оценили бы ее в армии товарища Буденного, только вот снабдить его такими приборами мы уже не успеем. Он ужэ спешит на Польский фронт. А так — дай описание этой «адской машинки», будэм внедрять в РККА! Что-то еще?
Тут я немного растерялся. Похоже, в кругах военного командования настроены довольно оптимистично и не планируют в ближайшее время разводить партизанщину. Мое предложение с электроподрывом интересно… но не более того. Домашние заготовки кончились. Пора импровизировать!
А что тогда может заинтересовать верхушку ЦК партии? Если не порох, значит… хлеб!
— Товарищ Сталин, — начал я снова. — Я понимаю, что главная задача — это фронт. Но есть и другая проблема — голод. Засуха страшная, урожая не будет!
— Да! Это ты правыльно замэтил! — кивнул Сталин. — Война — это не только снаряды, но и зэрно.
— Так вот, — обрадовавшись похвале, продолжил я. — А у бывших эксплуататорских классов — у недобитой буржуазии, у помещиков, у купцов, а особенно — у церкви, — скопились огромные, просто несметные ценности: золото, серебро, драгоценные камни, антиквариат, а также и продовольствие — спрятанный хлеб, мука, крупы, консервы. Все это лежит мертвым грузом, припрятано в тайниках, в подвалах, кладовых, в то время как трудовой народ, рабочие и крестьяне, голодают. Я считаю, товарищ Сталин, что эти ценности нужно немедленно изъять, конфисковать в пользу государства, в пользу голодающих. И на эти средства закупить хлеб за границей, там, где он еще есть, или направить их на помощь тем регионам, которые больше всего страдают от засухи и недорода. Но сделать это нужно не стихийно, как это, к сожалению, иногда бывает на местах, когда местные активисты или отряды ЧК действуют на свой страх и риск, вызывая озлобление населения, а законно, цивилизованно, по специальному декрету Советской власти. Создать авторитетные комиссии, с участием представителей рабочих и крестьян, провести тщательный учет всех изымаемых ценностей, обеспечить их сохранность и целевое использование.
Сталин слушал, и его взгляд стал внимательнее.
— Интэресная мысль, таварищ Брежнев, — сказал он после паузы. — Своевременная. Этот вопрос… его нужно будет обсудить на самом высоком уровне. В ЦК. Я паставлю этот вопрос пэред товарищами.
Он
