туда мин на один-два захода и раза два за месяц навещал бы его с известной целью. А потом перебрался бы на иную точку. Или надо было заранее подготовить несколько таких площадок и кочевать с одной на другую, ломая любые схемы. Но иначе посчитал Исмаил. Любой другой, решил он, усмехаясь в короткую клочковатую бороду, наверное, не глупее его. И мера ума отличается у них только на одного ишака. На его ишака.
Умед был обладателем необычного ишака, наделенного топографическим талантом. Умед не раз пенял медлительной жене, что ишак дорогу с базара до дома находит быстрее, чем она. Потому что упрямством они равны, но ног у неё две, а у него четыре, и все по назначению.
* * *
До прихода каравана оставалось три дня. И четыре мины. Эмиссары поставили условие: не больше трёх в день. Рассчитали: лучше меньше, да чаще, чтобы знали шурави, кто здесь хозяин гор. Но в этот раз Исмаил решил впервые нарушить условие. Назавтра был день, когда и Пророк отдыхал, и Умеду не грех отдохнуть. Нулей накопилось в достатке.
Устат Умед, как обычно, отправился на базар поутру, и, как обычно, дети и жена проводили его у порога дома. Ишак, гружённый скарбом, печально оглядывался, словно его, а не его хозяина отправила в путь добрая женщина с тёплыми, как уши, ладонями.
На базаре афганец торговал с хитрецой и с азартом. Саудовские нули, предстоящий выходной и раннее солнце возбуждали его.
– Ну что, доволен? – то и дело обращался он к животному. После того как ему удалось удачно продать советским военным из патруля целый мешок пуговиц британской морской пехоты, он прошептал что-то тайное ишаку в самое ухо и с силой шлёпнул под зад. Четвероногий отправился в путь домой. Налегке он по короткой дороге быстро добрался до цели. Ещё издали завидев путника, жена Умеда вскрыла тайник и по одной вытащила мины, завёрнутые в белые тряпки, такие же, как те, в которые заворачивала хлеб. Миномёт она закатала в ковёр, навьючила на ишака, амуницию прикрыла сверху товаром и дважды хлопнула по боку. Ишак двинулся в путь окружной дорогой. У трёх пустырей он преодолел овраг, пожевал колючек и двинулся к брошенному дувану. Солнце высветило серую тень на сияющей белой глине.
Умед Исмаил всегда появлялся позже своего слуги. Как обычно, он отошёл с большой дороги к оврагу, справил нужду, осмотрелся и быстро направился к дувану. Там он ловко распаковал и установил 82-миллимитровый миномёт, проверил упор, выверил угол и выпустил один за другим четыре смертоносных блина. Раньше он завидовал военным. Военные ездили учиться во Францию, в СССР, в Индию. Они смотрели свысока на торговцев, их уважали политики, они могли приблизиться к королю. Но теперь моджахеды, такие, как он, бородатые весельчаки, выпускающие мины и растворяющиеся в акварели пустоты – они и сами стали не хуже военных…
Отстрелявшись, Умед Исмаил запаковал раскалённый ствол, погрузил на ишака и тремя шлепками отправил того в обратный путь. Всё дело заняло не больше четверти часа. Он сам, уже не возвращаясь на рынок, поспешил в чайхану, а ишак, минуя посты Царандоя, лишь ему посильной «козьей» тропой шёл в свою обитель, где его ждали ласковые женские руки.
* * *
Курков вышел от полковника КАМа с важным документом в руках. Бумага, написанная на дари, позволяла ему опрашивать и даже допрашивать любых армейских и полицейских чинов, вплоть до агентов КАМа не старше капитана, на предмет поиска миномётчиков. В придачу к бумаге ему был выдан шофёр. Шофёр немного говорил по-русски, и они, колеся по Кабулу, обменивались с Лонгиным мало что значащими впечатлениями. Курков изучал большой жёлтый лист, на котором после каждого следующего вопроса появлялись новые закорючки. У Лонгина, после нескольких часов работы, уже пестрило в глазах. Он не понимал, чего добивается Курков, и даже не старался распознать принцип, согласно которому на магическом листе возникают всё новые символы. Но почему-то у него родилась уверенность, что такой принцип есть и что Курков скоро придёт к разгадке. Как ребёнок, пропуская отцовские выкладки, бывает изначально уверен в том, что родитель найдёт выход из возникшего затруднения.
– Виктор, ты не отвлекайся, я тебя не на экскурсию взял. Мне нужен трезвый аналитический ум, о котором… Учись читать азбуку знаков… – Они подходили к казармам Царандоя. Курков намеревался расспросить солдат, участвовавших в облавах в течение последней недели. Шофёр остался у машины, и они шли вдвоём. Лонгин, чьи ноги уже едва ходили, поразился, как его коротконогий спутник умудряется обогнать его на метр на каждых десяти шагах.
– Алексей Алексеевич, вы после войны чем будете заниматься, войной?
– Я, Виктор, занимался миром. Я настоящий миротворец. Занимался и занимаюсь. На будущее не загадываю.
– А кто вам сказал, что у меня аналитический ум? Вы в моё личное дело вникали?
– Э-э, если бы я личное дело не в глазах, а в бумагах вычитывал, я бы либо в штабе сидел, либо на кладбище отдыхал. У тебя на лице брезгливость написана заглавной буквой. С этим здесь долго не проходишь. Аристократ – субъективный сторонник мира. Потому тебя и вожу.
– А интеллигент?
Курков мелко, крупчато рассмеялся. Затем упруго присел на землю и жестом пригласил Лонгина последовать его примеру.
– Аристократ – тот, кто имеет свободу, интеллигент – тот, кто хочет свободы, диссидент – тот, кто борется за свободу. Но свобода – не вода. Колодца не выкопаешь. Либо есть вся, либо нет совсем. Так что интеллигенция не нужна. Это миф. И диссиденты – миф. Мы и есть самые диссиденты. Потому что не от незнания, а в здравом уме и полном ведении.
Лонгин не сдержал улыбки. Он не произнёс, но дал прочитать на своём лице: «Это вы-то?»
– Хорошо, смотри сюда. Вот здесь, на жёлтом поле, скрывается диссидент. Он воюет за свободу. Его понимание несвободы огромно, как мой карман. Ты, Виктор, ты – это его свобода. Ты, а не я.
– Почему?
– Потому что. Ты – носитель. А я коньяк пью.
Удивительным было то, что Лонгин понял. В кажущемся свободным полёте он воспарил над жёлтым, смятым в горы, ущельем, над долиной. Под ним жили символы, выведенные ловкой живой рукой. Он читал значения слов и отдельных знаков. Не букв, а знаков, самостоятельно устроившихся в мягкой ткани бытия, как плоские косточки в пористой розе арбуза. Одни были символами власти, другие – весёлой ненависти, равной их войне, третьи – злой свободы от бедности. Там были знаки хитрости и
