расчёта, там были знаки чужеродности и родства – таких, последних, было совсем мало, но – но там не было символов одиночества. Единственным символом одиночества была тень от его птичьего силуэта. Солнце светило ему в самую спину. Лопатки жарило прямыми лучами. Лонгин увидел, сколь рознятся символы свободы. Свобода – холодное озеро одиночества? Свобода – росчерк общего в одной страничке-судьбе? Свобода – отрицание чужого следа? Свобода – это любовь? К Богу? Только последнего он не знал. И только последнее ему захотелось узнать.
* * *
Завершив опрос царандоевцев, опрос, опустошающий, до тошноты, до малейших деталей, Курков пригласил Лонгина в далёкую чайхану, облюбованную им аж в Пагмане. Виктор отметил, что его спутник относится к тому разряду людей, для которых «намоленные» места, предметы и слова имеют особое значение, наполняющее жизнь соком. Он бы не удивился, если бы тот извлёк из планшета или из кармашка серебряный портсигар столетней давности или ручку, которой писал ещё в школе.
Место, где затерялась в горах одинокая чайхана, оказалось и впрямь исключительным. Горное озеро поглощало идущий от солнца жар и перекатывалось у горячих камней ленивым паром.
Водитель испросил разрешения искупаться. Его бронзовое тело игрушечной булавкой то и дело прошивало прозрачную кожу воды.
На сердце у Лонгина не было покоя, он то и дело озирался, прощупывал чутким глазом горы.
– Что, снайпера ищешь? Это правильно, – подбодрил его Курков.
Лонгин не ответил. Место казалось ему совсем не надежным. Хорошо ещё, что не подорвались по дороге.
– Ты не осматривайся. Чайханщик – фигура, известная нам. Полезный человек.
– Это тем более обнадёживает.
– Польза, Виктор, не бывает односторонней. Только у ограниченных людей, коими, увы, часто бывают руководители, бытует такое заблуждение. Вот кое-кто клевещет, что мы с народом ведём войну, а народ – он здесь ночью один, днём – другой, с тобой третий, со мной – четвёртый. С моей заповедью жизни ты уже ознакомлен. Ты интересовался водоразделом… Я тебе скажу. Я привозил в Чар-Дару, в мой подшефный отряд мины и патроны к АК и на следующий день снова оказался у них, уже ближе к ночи. Смотрю, там с ними бородатые личности сидят, каких лучше и днем не встречать. А мои с ними чаи пьют со сладостями. На меня глядят недобро, потому что не ждали. Я спрашиваю у своего контактного офицера, кто такие, а сам поближе к джипу, там пулемет и бронещит приварен. Мой говорит, родственники приехали, на день рождения. Слышу, шепчет им, что я тот, который мины подвез. Лица у них вмиг подобрели. И я понял: они с моджахедами мои мины делят. С теми, против кого днем воюют. Какой вывод? Лучше, чем они сами, нам за них не договориться. Так что хочешь выучиться – поезжай один в нейтральный кишлак на местную свадьбу, там быстро определишь водораздел. А пока ешь, здесь вкусно. Ешь и смотри в карту. Два глаза хорошо, четыре бывает лучше.
Он склонился над своей странной картой, и Лонгин, усилием воли оторвавшись от гор, тоже обратил взгляд на неё. Лукавый чайханщик возник за его спиной. Его одежда источала чудесный запах жареного чеснока и дымный дух баранины. Курков подал знак, после чего хозяин, изогнувшись в поясе, удалился за кушаньем.
– Наша главная сегодняшняя стратегема – это вычислить здесь, за столом, диссидента, не пожертвовав радостью обеда. Потому что работа не должна убивать в нас мужские особенности.
С этими словами Курков извлёк из тайного кармана бутыль с «кишмишевкой» и поставил на карту, закрыв дном заштрихованный квадрат, обозначающий виллу, где обитал Лонгин.
– Как найти? Союзники уже какой день ищут. Серьёзный полковник ищет, злой до диссидентов, как вы употребляете…
– Я не употребляю. Это мы сейчас употребим.
– Да всё равно. Они ведь все ходы знают, а мы что?
– Знают. Знают. Сила – не в знании. Сила – в точке зрения. Вот её-то выбором мы сейчас и займёмся.
– Когда-нибудь, Алексей Алексеевич, к этой чайхане прибьют табличку «Бейкер-стрит».
– Что ж, Чикен-стрит уже есть, – Курков серьёзно, даже тяжело взглянул на Виктора. Он не стал проговаривать, что, возможно, Лонгин угадал самый сокровенный движущий мотив: чтобы не одна капля сока истории, его истории не оказалась утерянной, должен найтись хронист. Как у пресловутого сыщика, сноба из Лондона. Спросить бы у зеркала озера, помнит ли его амальгама караваны Александра Великого и тьмы Чингисхана?
– Наши друзья валом ищут. Много видят, а систематизировать не могут. Ты знаки уже читать умеешь. Теперь ищи не обычное, то, что удивит тебя. Вот тебе задача, а то у меня глаза выжарились. И не бойся странным показаться.
– Вот чего не боюсь…
– Потому-то и со мной. Здесь. Меня тоже белой вороной. В школе. Массы всегда по-своему правы. Но ты вглядывайся. Ты найдешь диссидента.
* * *
Умед Исмаил порастерял было свое хорошее настроение, когда дольше обычного ждал следующего каравана. Хорошее настроение служило основой принятия верных решений, но его источником, в свою очередь, тоже было ощущение правильности и ловкости совершаемого им. И вот эта мелочь, эта чертова четвертая мина… Те, что приходят из Пешавара, не знают слова «мелочь». Умед Исмаил вбил себе в голову, что четвертая мина – причина отсутствия каравана. Но он ошибся. Караван удачно миновал границу, но в районе Джелалабада едва не попал в засаду и вынужден был петлять по горам. И с опозданием на две ночи новые мины попали к торговцу, а следующим утром он пошел на базар в сопровождении груженного товаром ученого ишака, которого незадолго до полудня отправил шлепком под зад партизанить. Аллах вновь стал милостив к нему и за его добродетели простил ошибку. Умеду вернулась жизнерадостность…
Он не успел отстреляться и после первого же залпа был скручен сотрудниками КАМа, дожидавшимися его в засаде.
Его сразу отвезли на допрос, но там не мучили, не били и вообще отнеслись с уважительной задумчивостью. Впрочем, и Курков с Лонгиным поспели. Сразу после того, как «полдник» грохнул во дворе резиденции, они бросились в уже знакомое Виктору неприметное здание. Лонгин ругал себя, хлестал гибкими прутьями свою совесть за то, что все это время, прошедшее с поездки к горному озеру, он с нетерпеливым любопытством ожидал обстрела.
* * *
Лонгин, у которого голова начала кружиться от петляния по временам и событиям, вшитым в узор листа кропотливой рукой Куркова, подчеркнул трижды встретившийся значок. Среди роя самых разных символов, скрывающих от неопытного глаза предметы и людей – «тойоты», «Волги», тележки, скот, всадников, пешеходов, всех и
