в книжном магазине, расставлял товары по полкам, но с каждым днём понимал, что дальше так жить нельзя. Единственной моей отрадой были новые видео с айдору-концертов.
Как-то раз (мне было тогда двадцать — считай, почти совершеннолетний), я посчитал финансы и понял, что что оплата квартиры в следующем месяце означает, что еду придётся искать на помойке, отчего всю последнюю неделю сидел как на иголках и всё ждал, когда арендодатель придёт меня выселять. В тот момент я настолько переживал, что даже научился различать своих соседей по звуку, с которым они поднимались по лестнице. Шарканье старых ботинок обозначали деда этажом ниже, стук каблуков — молодую студентку из квартиры напротив, она брезгливо морщила носик, когда меня видела, ну а быстро взлетал наверх и позвякивал ключами таксист-филипинец с последнего этажа.
К воскресенью я немного успокоился и даже выбрался на улицу, где нашёл листовку из соседнего комбини. Там открылась славная вакансия — расставлять по полкам товар. Впрочем, когда я принялся искать чистую футболку, громкий топот на лестнице возвестил, что я опоздал.
Кто-то с грацией носорога нёсся по лестнице и под его ботинками громко скрипели ступени. На походку остальных жильцов дома этот грохот никак не походил.
Я приготовился к худшему.
Топот дошёл до двери, затих и я устало выдохнул — вдруг всё-таки не ко мне, но тут незваный гость принялся изо всех сил барабанить в квартиру. На негнущихся ногах я подполз к двери. Волновало меня в тот момент только одно: спустят ли меня с лестницы, или же великодушно позволят сначала собрать свои вещи?
— Именем префектуры Саньи, вы, Рюичи Хошино, приговариваетесь к выселению третьего класса с полной конфискацией имущества в счёт духовных заведений города, — раздался из-за двери знакомый бас.
Громко чертыхнувшись, я полез отпирать замок.
На пороге, довольно улыбаясь, стоял мой единственный школьный друг — Икэясу Гурудзи. Решив подыграть, я сразу его спросил:
— Если меня выселяют, то будет ли мне позволено найти приют в вашем храме?
— Дурак, что ли? — ответил Гурудзи, глядя на меня, как на сумасшедшего. — Я бы сам там не жил, будь моя воля. Зачем тебе лезть в пасть ко льву?
Гурудзи был старшим сыном синтоистского священника, чья семья ухаживала за храмом Аматэрасу со дня, когда сёгун остановился у подножия холма на водопой, поднялся по склону и увидел под корнем дерева блестящий драгоценный камень в енотовой норе. Камень обрёл своё место в имперской сокровищнице (по крайней мере, так говорил Гурудзи), и в благодарность богине сёгун поручил своему приближённому построить на месте норы роскошный храм. Икэясу-древний преуспел в своём деле. Храм простоял три века, пережил сёгунат, десяток землетрясений, устоял под бомбардировкой американской авиации и спокойно затухал артефактом прошлых веков на окраине разросшегося мегаполиса посреди лабиринта электрических проводов и новомодных десятиэтажных домов с балконами, ставших прибежищем опустившегося пролетариата вроде меня.
Свою семейную вотчину Гурудзи ненавидел, клял последними словами и однажды клятвенно мне пообещал, сидя под вытянутыми руками у клоуна (мы тогда транжирили родительские деньги в только-только открывшемся макдональдсе), что выберет себе какую угодно профессию, но только не настоятеля. Мысль о том, что придётся унаследовать храм и исполнять ежедневные жреческие поручения, приводила его в ужас. Икэясу постоянно сбегал от обязанностей — шастал в монашеском костюме по Токио, тратил семейный бюджет в подпольных клубах и предлагал божественное благословение школьницам в мини-юбках в обмен на поцелуй в щёку или макушку (несмотря на ненависть к семейному делу, от преимуществ, которые давал монашеский статус, лысый прохиндей избавляться не спешил). Набегавшись по городу, он припирался в мою квартиру и принимался разглагольствовать об увиденных в городе цыпочках, о блестящей ночной жизни Синдзюку и о том, как сильно он презирает очередной завтрашний ритуал, отлынивать от которого ему не позволяют
— Почему бы тебе не переехать куда-нибудь поближе к центру города? — спросил он как-то после очередного вояжа по городу. — Тогда я смогу ночевать у тебя каждые два дня. Так что ты подумай.
Помощь от Гурудзи обычно состояла в том, что он обчищал холодильник, внося прореху и в без того скромный бюджет. Впрочем, я не мог не признать его правоту: стоит мне найти работу, и первым же делом я съеду подальше от бьющихся об рельсы вагонов. Я отобрал у Гурудзи свиной рамен, который он втихомолку вытащил у меня из шкафа, и строжайше приказал ему никогда больше не трогать мою еду, пока не внесёт пожертвование в тройном объеме от стоимости уже украденного. Свои аргументы я подкрепил воззванием к добродетели нестяжательства ради очистки кармы. Гурудзи скривил гримасу, но выудил из карманов пачку жвачки и початый пакет шоколадных конфет. Пока мы распивали слабовато заваренный чай, он разглагольствовал о том, что мечтает сделать музыкальную карьеру и распевать на сцене зажигательные хиты под зубодробительные гитарные рифы.
— Да, я хочу жить как рок-звезда семидесятых, — подытожил Гурудзи. — Но чтобы жить как рок-звезда, нужно быть рок-звездой. И непременно разбить гитару об голову во время очередного концерта
— Проклятый прогнивший монах, — выругался я, отнимая последнюю шоколадную конфету. — Держу пари, что это первый и последний раз в своей жизни, когда ты произнёс слово «гитара». Ты её хоть раз в руках держал?
— Нет, но я знаю, что могу разбить её об голову, — сообщил Гурудзи.
Он не врал: после монашеских тренировок лысый череп моего друга выдержал бы удар об каменную стену.
— Айдору-цыпочки из Будокана любят суровых рокеров, — закончил он.
— Ага, — торжествующе подловил я, — вот ты и спалил весь план. Только учти, что айдору-цыпочки любят не безмозглых лабателей на гитаре, а продюсеров, префектурных политиков или нападающих из «Урава Ред Даймондз» с пятнадцатью голами в Джей-лиге за сезон.
Гурудзи не лукавил. Более всего на свете прогнивший монах обожал айдору-певиц (они же «идолы»), коими назывались разодетые в перья и яркие цвета девахи, скачущих на сцене под задорную музыку и распевающих бессмысленные песенки писклявым голосом… по крайней мере, так считал мой отец («выключи-сейчас-же-эту-мерзость-я-тебя-прибью-ублюдок»). Он приходил в ярость, когда я тратил карманные деньги на плакаты. Не раз мы схлёстывались с ним в бою, когда он порывался выкинуть в помойку накопленный мною мерч, накопленный мною за много лет. Проблему с родителями я решил гениально: перенёс часть своих пожитков в монастырь к Гурудзи, который пришёл в восторг от того, что теперь ему придётся быть хранителем небесной сокровищницы.
— Конечно же, без твоего разрешения я их и трогать не стану, — бесстыже соврал он, пожирая хищным взглядом коробку с годовой подпиской на «Idol
