иначе связан с птицами – главным объектом изучения аргентинско-британского натуралиста. И если книги, где птицы не вынесены в заголовок, изобилуют птичьими эпизодами, то и «Приключения» состоят из птиц только наполовину. Контрапунктом к основной, пернатой, теме книги идут встречи Хадсона с простыми людьми во время поездок по Англии, истории этих людей, описание архитектурных и природных объектов, воспоминания о ранних годах в Пампе; рассуждения о литературе, музыке, смысле писательства, возможности путешествия на край Вселенной на поезде; упражнения в сравнительной антропологии и географическом детерминизме в области поэзии. Так Хадсон недоумевает, почему обделенная соловьями Северная Англия, рождая людей, чьи души тянутся к прекрасному, не дала миру ни одного по-настоящему крупного поэта.
«Приключения» увидели свет в 1913-м – в последний полный год Прекрасной эпохи. Возможно, именно потому книга такая светлая. Возможно, именно потому ее автор ставит проблему истребления черных ворон в рощах на холмах-даунсах в число величайших проблем человечества.
Дэвид Миллер, исследователь творчества Хадсона, пишет о нем как о певце «ускользающего рая» – этот мотив объединяет природоведческие произведения автора с художественными, в последних расцветая необычайно. За конкретными земными деталями, пишет Миллер, Хадсон видит незримые или потусторонние миры. Это зрение может быть и положительным, и отрицательным, причем видимое вторым, неизбывно горестное, преобладает и в трансцендентном мире. Потусторонние миры глядят на нас и со страниц «Приключений», дополнительно объясняя популярность Хадсона у читателя первой четверти ХХ века, когда буйным цветом расцвел спиритизм. О завываниях аргентинского ветра в пампасском рогозе Хадсон пишет как о призрачных созданиях, «беседующих и зовущих друг друга потусторонними голосами». В главе «Белая утка» повествователь вслед за персонажами индийской легенды, принявшими после смерти облик птиц, забирается выше парящих сапсанов в небесную страну. У Хадсона проводниками неземного практически всегда выступают птицы. Миллер добавляет, что в картине мира Хадсона математические и рационалистические доктрины (в особенности дарвинизм) входят в конфронтацию с последовательным спиритуализмом. Из научных течений ближе всего Хадсону был ламаркизм[1]. Дарвинизм, поначалу принимаемый им в штыки, к концу жизни занял определенное место в его мировоззрении. Воспитанный матерью в христианских традициях, в своих книгах он неоднократно называл себя анимистом. «…И не хватает старого доброго анимизма, чтобы с внезапной дрожью осознать, что их глазами или сквозь них кто-то наблюдает за наблюдающими нами – иная суть, иное бытие», – пишет Хадсон о насекомых.
Подобно американскому мыслителю и поэту Генри Торо, автору знаменитой книги «Уолден, или Жизнь в лесу», Хадсон практикует физическое и духовное погружение в мир природы. Он пишет: «Одно из величайших наслаждений в жизни (я имею в виду свою жизнь) – на короткое время оказаться невидимкой в семейном кругу существ иного порядка, иной вселенной. Наслаждение это – более простое, чем кажется, и доступно каждому, кто его пожелает. Ведь многие из малых птиц совсем не против невинного любопытства с нашей стороны».
В очередной раз обвиняя современного человека в клиповом мышлении, вспомним, что по сравнению с образом жизни и мыслей
Уильяма Генри Хадсона, любое наше действие, даже чтение толстого романа за чашкой кофе с периодическим сличением образов книги с собственной жизнью (три в одном!), смотрится безнадежно клиповым. Чего стоят следующие пассажи из «Приключений»: «Сосны обступали мой укромный уголок темными красными колоннами, было удивительно тихо; просидев так с полчаса, я понял, что здесь можно провести и полдня…» Или: «Я мог наблюдать их [птиц. – Примеч. пер.] часами, и мне никогда не становилось скучно, даже если в птичьем обществе ничего не происходило». Современному человеку не вернуться к подобному образу мыслей, тем интересней наблюдать за его носителем. Впрочем, само повествование в большинстве глав «Приключений» достаточно динамичное. Хадсон мастерски переключает внимание читателя с темы на тему, с полушария на полушарие, с описания птицы на философское отступление.
«Хадсон был одновременно старомодным романтиком и прозорливым мечтателем», – пишет орнитолог Стивен Мосс в книге «Журавль в небе» (2004) и определяет бренд Хадсона как сентиментально-спиритуалистический.
Читая «Приключения», нельзя не обратить внимания на стиль Хадсона, характерный для его эпохи. Даже размышляя о вещах сугубо научных, он использует танцующий образный язык – общее место для времени, когда наука не открещивалась от литературности. «Это был тот исчезнувший язык, которым писали Докучаев, Костычев, Тулайков, не боявшиеся в научном изложении живого словечка, просторечия, метафоры», – напишет о подобном языке Александр Чудаков в романе «Ложится мгла на старые ступени». Вот Хадсон рассуждает о динамике численности соловья: «Однако соловей не может похвастаться ни подобным, ни каким-либо вообще ростом численности: „бессмертная птица“, которая несет в себе „сердца негасимый огнь“ далеко не столь жизнеспособна и, по всей видимости, живет гораздо меньше, чем блестящие щегольки». А вот – о причинах отсутствия лесов на меловых холмах: «Таким образом, облик даунсов, каким мы его знаем, сформирован и поддерживается именно овцой – тысячеротым щиплющим созданием, равняющим разнотравно-злаковый покров под одну короткую гребенку и в зародыше уничтожающим любые древесные начинания».
Отличаясь в целом поэтичностью языка, «Приключения» содержат множество прекрасных строк из английской и мировой поэзии, которые Хадсон, кажется, способен отыскать по любому поводу. Несмотря на то что это общее место для всей английской литературы, узкоспециализированное, птичье, цитирование в исполнении Хадсона всё же поражает. Такое чувство, что ум орнитолога наделен опцией поиска в тысяче томов поэзии, этаким поэтическим cntrl+f. Рассуждая о якобы бессмертии соловья, Хадсон цитирует и «Оду соловью» Китса, и эпитафию Каллимаха; строки о пересмешнике он, как драгоценную руду, извлекает из тома «бесконечной эпики» Роберта Саути, сравнение птичьих трелей с журчащими ручьями – из мильтоновского «Потерянного рая»; и точно знает, в каких произведениях староирландской поэзии героям поет черный дрозд. Он вспоминает поэму Майкла Дрейтона: «Во всей Англии едва ли найдется человек… кто, положа руку на сердце, мог бы сказать, что осилил весь „Поли-Альбион“ – все тысячи его двенадцатистопных строчек, через каждую из которых нужно продираться медленно и с великим усердием. Всего лишь стострочное описание топей выглядит совершенно непроходимым, за исключением того места, где автор рисует великолепные птичьи сборища», – пишет Хадсон, и нет никаких сомнений, что сам он успешно преодолел все топи поэмы Дрейтона.
Если выводить формулу «Приключений» из более известных авторов и книг, то, согласно переводчику, она следующая: «Нина Бёртон[2] на языке „Троих в лодке, не считая собаки“». Помимо синопсиса каждой главы в Оглавлении, с первых абзацев книги становится ясно, что повествование Хадсона искрится по-настоящему качественной иронией. Чего стоит определение ружья как «громогласного средства истребления на расстоянии с огненно-дымной отрыжкой», или Англии (мировой державы) как земли славных
