носом.
— Обязательно. У нас никому не заказано. Народ наш понаровный, дружный, нетутошних не обижает. Идемте. К завтраку поспеем.
И мы пошли по неширокой тропе. Стежка бежала между кудрявых березок, покосными поляночками и все время спускалась в низину. Вскоре я услыхал плеск воды и разговор порогов. Это и была река Саража. Когда мы подошли ближе, лес расступился и показалась яркая луговина. Река змеилась в береговых отмелях. Она явно торопилась туда, где прерывались сенокосные поляночки и начинался большой лес. У самой реки росли высокие ели и сосны. Вода в омутах отцвела, и, несмотря на большую глубину, все дно просматривалось. У берега, в тихой заводи, росли золотые кувшинки. Прямо за рекой поднималась по крутояру изгородь из тонких жердей.
Славка остановился. К губам приложил ладонь, крикнул, что прозвенел:
— Де-да!
От крутого косогора, где были расставлены ульи, вышел человек в белом халате. Он был невысокого роста, плечистый. Крупно шагая, он торопился и на ходу напевал вполголоса. Не нужно было большой наблюдательности, чтобы определить в идущем бывалого солдата. Плотно ступая, он шел, не раскачиваясь, слегка отбивая шаг руками. Небольшая опрятная бородка с проседью приятно обрамляла лицо. Кончики усов были по-солдатски закручены кверху. Он подошел к нам, открыл воротца и, получая от внука пестерик и бидон с молоком, спросил:
— Шел по лесу — не струхнул?
Славка улыбнулся.
— Хоть что, никого не боялся. Нетутошнего, дедушка, к тебе привел — познакомиться с тобой хочет. Бабушка Манефа тебе парного молока послала, тетушка Дарья Петровна лепешек.
— Спасибо, спасибо, внучек. Пойдем-ка в избу.
Мальчик пошел за дедушкой. Меня Манос, по всей вероятности, забыл пригласить в свои покои, и я остался стоять за воротами.
Отойдя несколько шагов, старик повернулся и, увидев, что я стою на старом месте, крикнул:
— Пра слово, чего уж стоять-то? Ступай за нами! У нас тут попросту, по-здешнему!
И я пошел. Дед и внук о чем-то оживленно разговаривали. Славка все время забегал вперед, потом поворачивался к деду и говорил, говорил без умолку. Дедушка заметил мою неосведомленность, улыбнулся, пояснил:
— Это у нас так ведется. Пра слово, приходит паренек из колхоза, все новости с собой приносит. Живое радио. Вот сейчас мне Славка докладает, что мед продали, деньги выручили. Мне от этого-того радостно и тому прочее.
В конце пасеки, на берегу Саражи, под раскидистыми березками стоял опрятный домик пасечника. Дом был небольшой, уютного вида, с затейливой резьбой на наличниках окон. Под березами на столбиках был сооружен дощатый стол, рядом устроены две скамейки. Тут же стоял самовар.
Кирилл Петрович приказал Славке греть самовар, а сам повел меня в дом. Внутри было тоже светло, свежо, чисто.
Чай пили молча, так уж заведено у здешних: «Когда я ем — то глух и нем». После чая Славка вымыл посуду, убрал ее в шкафчик, что стоял подле избы, а дедушка Манос вновь надел свое немудреное обмундирование пасечника и, стоя передо мной с дымарем в руках, советовал:
— Пра слово, меня ждет работа, а вы уж тут без меня. Ступайте до мельничной плотины. Там в омутах у протоки прорва рыбы. После зореванья милости прошу на гостеванье.
Проходя пасекой мимо Кирилла Петровича, я еще раз оглядел его. Он аккуратным черпачком снимал с веток березки пчелиный рой, который вылетел из улья поутру. Тот рой надо было собрать и посадить в другой домик. Так родилась новая семья. Сквозь жужжание пчел и шелест листвы до меня доносился мягкий голос старика. Снимая пчелиный рой, он и тут напевал. Все его лицо, тело, даже морщинки на лбу и те пели.
После зореванья я вернулся на пасеку. К домику сошлись рыболовы и косари. Кто посильнее да побойчее, рубили для деда дрова и таскали их к домику. Сам Манос, одетый в солдатскую гимнастерку и синие шаровары, стоял на берегу, опираясь на палку, что часовой.
Потом все собрались у столика. Манос подошел к березке, что жалась к обеденному столику, сорвал листик с веточки и, прощупывая его пальцами, проговорил:
— Не скатывается роса с листа, завтра будет ведренная погода.
Рыболовы дали место Маносу в застолье. Улыбнувшись, он сел, поправил дымарь, который стоял на кругу, отгоняя дымом комаров, рукой крутанул усы, погладил бороду, заговорил:
— Начнем, братанушки, искать ключик от лесной кладовой, а найдем его, то почнем отпирать тую кладовую. Я вам сейчас расскажу, что сам видел, что запомнил, а вы слушайте и себе на ус мотайте, что полезно в жизни — с собой возьмите, ненадобное выбросьте и никогда не вспоминайте. За мои сказы меня не ругайте.
КАФТАНЧИКИ-САРАФАНЧИКИ
Есть сорт людей из научных и ненаучных, кто в колбу через луповые очки поглядывает, кто в земельке тросткой ковыряет и все уверяет, будто все то, что есть на нашей земле, приспособляется к временам года. Так ли? Само-то слово «приспособляется» звучит худо, неприятно, от него уши вянут и начихать на него хочется. Нынче всех приспособленцев из наших руководящих контор повыставляли. А вы говорите — приспособленцы из лесных трущоб. Разве живые существа, населяющие наши леса, могут приспособляться к временам года? Конечно, не могут. Доказать? Могу, хотя это дело не легкое, я не из научных людей, но газетенки проглядываю да кое-какие книги читаю взахлеб. Много читаю. Итак, попробую. Конечно, тому не доказать, кто в лесах не бывал, черной корочки под лесиной не сосал, страху не видывал!
Тому хоть что: любой загиб сделает, и совесть у него не покоробится. А мне вот так не сделать. Трудности и радости я всякие видывал. Тринадцать дней в лесу блудил в непогоду, питался подножным кормом. Зимою часто под елкой в мороз ночевал, не простыл. В буреломе носом в лесину стукался. И кой-чего много видывал. Поэтому от души заявляю, что все лесные обитатели не приспособляются, а дерутся за свои права. Отстаивают, так сказать, свою волюшку. Мне довелось видеть лесное переодевание, кулачные бои на пригорочках и в чащах, поединки в воздухе и тому прочее. Поэтому все лесное моему сердцу близко и дорого. Пожалуй, ни одна матушка так не опекает свое дитя, как опекает и бережет все земное мать природа. Тут не скажешь, что бог дал, бог и взял, а выходит все наоборот: без бога живу, без псалмов пищу жую, без креста чаевничаю, без причастия в хороводах гуляю.
Встаньте ранней весной под кудри березки или сосенки, и вы услышите, как под корой сок оживает, как тот сок вниз спускается и песни поет, сладко шумит, переливается.
