Перейдите на косогор, и вы услышите муравьиную песню: хорошо поют муравьи! Припадите ухом к матушке земле, и вы услышите, как под прелым листом земля взбухает, ширится, приподнимается, будто на ноженьки вставать собирается, травку-муравку на свет посылает, а на солнцепеке грибок расправляет свою шляпку. Опята на косогоре заважничали, смеются у всех на виду.
Заботливая мать природа не обошла своими нарядами никого. Всех наделила сполна и по заслугам каждому. Тут, брат, не скажешь: этому дала, этому не дала, этого прогнала прочь, этого раздела догола. Всякая одежда ею выдана по меркам. Кому кафтанчик, кому сарафанчик, кому кофточка, кому юбка, а кому и троечка сразу.
Пришлось мне весной завечерять в лесу на одной проплешинке, около Голубых озер на Губаревке. Тихий вечерок был. С испаринкой. Ветерочек, будто банным веником помахивался, освежал, насыщал ароматами. Земля податливо гнала живительные соки, истомой дышала. Я сидел под шатром елей да березок на косогоре и глядел, как вода в озере голубела, а от рыбьего разгула она брызгалась, тростник поливался и тоже звенел славно, протяжно. Спервоначалу прилетела утка-лысуха с белой брошкой на лбу; как повернется ретиво — бриллиантами брошка засветится. Потом шлепнулась у самого бережка утка-чомога в своем красивом пуховом воротничке. Чванится чомога, головой покручивает, а воротник пыжится, дуется. Над озером пролетел ястреб в коричнево-рыжем пиджаке с белой манишкой. Утки бросились наутек, кто куда. Рядом сверкнула в желтой рубашонке синица Зинка, за ней в красном сарафанчике пролетела гаечка, показала свой пестрый кафтан и такой же колпак-гренадер.
Каких только одежонок не повидал я в тот вечер! Тут были синие-пресиние, что дунайские воды, голубые с белой оторочкой по подолу, светло-зеленые с красными фантами на голове, светлые с небесной голубизной, желтые, сизые, фиолетовые, оранжевые и тому прочее. Долго я любовался нарядами, но вот поряду с собой услышал шипение, а потом увидел гадюку. Отвратительное это лесное существо. Не зря их народ побаивается, а коль поймает, то в расщеп ложит, чтоб издохла и ссохла.
Змея, длиной в метр, ползла, извиваясь, к лужайке, где стояла белая береза. Гадюка ярко выделялась на зеленой траве. Лягушата шарахались в стороны с кваканьем. Змея была одета в серое платье с белыми кольцами поперек. По тому, как она быстро ползла, можно было подумать, что и она от кого-то прячется, убегает от погони. Не прошло и пяти минут, как гадюка подползла к белой березе, что на припечинке лопотала листиками, и стала залезать по стволу вверх, а когда влезла, то по нижнему суку протянулась и так определилась, будто от кого скрылась. Я не отводил от нее взгляда и вдруг вижу: гадюка спустилась вниз головой с тем же красным жалом, а хвостом зацепилась за сук. Так повисела недолго. Потом начала удлиняться и удлиняться. А через минуту она подняла голову к хвосту. Сижу, наблюдение веду. Одна половина змеи серая, а другая стала ярко-зеленой с просизью. Потом гадюка изловчилась, голову к хвосту подняла и с силой рванулась вниз. В это время будто что-то оторвалось с сука, упало, и вы думаете, что я увидел? Гадюка оставила на березе серое зимнее платье, а в ярком зеленом сбежала. Больше в этот вечер я ее не видел.
Переодеваются лесные обитатели по два, а некоторые по четыре раза в год. Пришлось мне наблюдать за переодевкой зайца-беляка. Поймал я его еще серенького, маленького, у себя на подворье кормил, чем мог, до осени. Зайчонок Скупердяй приластился ко мне, уважать меня стал. Скажу ему:
— Скупердяй, барабань!
Зайчонок встанет на задние лапки к окошку и починает о стекло лапками барабанить, да так занятно, что взаправдашний барабанщик. Его никто не учил, а поди ж ты — понятие заимел. Видно, природа научила его маленько понимать жизнь.
Все лето мой зайчонок был серенький с табачными прядками, а под осень я стал наблюдать, что табачина на зайце исчезает. Куда? Поглядел. Заберется Скупердяй в запечник и почнет своей шкурой о дрова чесаться, да так, что взвизгивает. Хоть и больно, но, видно, закон таков: не скули, не плачь, а раздевайся. Вылезает в то время на избу только для еды, а то, бывало, целыми днями там просиживал. Потом потерялся мой Скупердяй. Не видел его целую неделю. Наступили морозные дни, холодящий ветерок-северок подул. Я стал лежанку затоплять, а как бросил к лежанке ношу дров, вижу… мой Скупердяй вымахнул из печи и прямо к столу, жрать больно захотел, а сам весь беленький, что снежинка, и только кончики ушей торчат, будто смолой вымазаны — черные. Теперь его можно выпускать на волю. В лесных полянках с воздуха ястребята не заметят, и если заметят, то только у елового леса да у незапорошенных снегом стогов сена.
Какое ж тут приспособление? Всякое существо бьется, защищается, каждый по-своему, каждый скрывается от врага. Одежда им служит вроде маскировочных халатов. А если прибавить к этому, что та же одежонка зимой их согревает, спасает от лютых морозов, то и совсем будет понятно и тому прочее.
Если сомневаетесь в достоверности, сами сходите в лес, понаблюдайте. Без лишнего устатку подтверждение сказанному вы сполна получите.
НОЧНЫЕ СОСЕДИ
Однажды глубокой осенью я запоздал выйти из лесу до наступления темноты. Темнота надвигалась так быстро, что я не успел пройти небольшое болото, как весь лес окунулся в непроглядную темень. Идти дальше по тропинке приходилось медленней, и дорогу я ощупывал ногами, наконец оступился в колдобине, упал, а поднявшись на ноги, решил тут же развести огонь — переждать ночь.
Сухопостоины оказались рядом. Поваленная бурей ель была суха, и ее сучки порохом вспыхнули от зажженной спички, осветив небольшой круг. Я сел подле огня и, прижавшись спиной к корневищам дерева, стал прислушиваться. Какие-то непонятные звуки все время доносились до меня со стороны сопок. Вдруг справа от тропинки, где-то в верхушке громадной ели, раздался голос, похожий на мартовский крик деревенского кота: «Мя-у-у-у-у…»
С противоположной стороны послышалось ответное «мяу», и вновь все замолкло, погрузилось в дремоту. Но такая глубокая тишина продолжалась недолго. Вслед за мяуканьем прямо на тропе раздался глухой удар хлопушки, сопровождаемый непонятным звуком: «Бак… бак… бак… бак…» Потом кто-то засмеялся: «Ха-ха-ха… Го-го-го… Го-го…»
И вдруг: «Кудь-вы? Кудь-вы? Кудь-вы?»
Как будто кто-то спрашивал меня, куда я иду.
До боли в глазах всматривался я в темноту, а увидеть так ничего не мог. Успокоился, и вскоре сон повалил меня на мшаник прямо под искырь. Я заснул… но спал недолго. Лесные шорохи подняли меня и поставили
