подплывет вплотную к окну походкой тяжелой, невесомой. Там, снаружи его мира, бегут по стеклам струи дождя бесконечной, как лента Мёбиуса, лентой. Стекают по стеклу капли, словно плачет Петербург, лишившись своего повелителя. Смотрит голем, владыка целого города, может, всей торговой вселенной, сквозь матовый фильтр залитого слезами окна, и мерцают зрачки невидящих глаз тихим величием, будто лишь только вот ему одному открылся – здесь, сейчас – смысл бытия и значение кейфа.
Забота
Все мы тут не в себе, «пациенты». Слово «пациенты» взято в кавычки, ибо какие же мы, к херам, пациенты?! Так, в лучшем случае больные, занимающие койко-места. Не будь нас, о ком стал бы заботиться персонал?
А так они обихаживают нас, кормят-поят, лечат таблетками и растворами, пекутся о нашем душевном состоянии вместе с врачами. Не стало б нас вдруг – кому будут колоть лекарства, выдавать колеса?
А доктора? Не будь психов, каким стал бы смысл их существования? За что станут они получать зарплату, если больницы опустеют? Выходит, много лет, зим учебы в институте, в аспирантуре, докторские диссертации или еще что – насмарку? Псу под хвост?
Нет уж, дудки! Так что о психах врачи уж позаботятся, тем более сами они это, видит Бог, сделать не в состоянии: невзрачные, слабовольные, неумные, нелюбопытные создания.
Если бы здесь кормили получше и водку с наркотиками выдавали, сюда бы очередь стояла, в эту больницу ебаную. Был бы эдакий социальный хоспис для ленивых, трусливых и отчаявшихся.
Мы – не люди, не пациенты, мы – сломанные человечки.
Синестезия
Как-то раз беседовали со мной специалисты. Две докторши молодые, невежественные и глупые. Все уличить во лжи пытались, подозревали и на слове ловили. На том, которого сами не знали.
Но обо всем по порядку.
Спустя какое-то время после попадания в больницу устроили Адонису собеседование. Ну, привели в кабинет главврача, а там ее и нет. Вместо докторши нашей – доброй, здоровой, нейтральной, равнодушной – две врачихи.
Юные, самонадеянные, неумные. За столом сидят. Нет, одна лишь за столом, а вторая рядом, на стульчике умостилась.
Показали мне место. Присаживайтесь, говорят. И не успел наш герой задницу на табурет приладить, вопросы так и посыпались.
Который раз уже? (На дурке в смысле.) Как себя ощущаете? Жалуетесь на что? И давно это у вас? А раньше бывало? И пошлó, и пошлó. Я, как мог, старался лавировать в этом омуте, водовороте бесполезных вопросов, но на «оцените строй своей личности» угораздило меня ляпнуть слово «инфантилизм». Докторши насторожились.
А не готовились ли вы заранее? Вспомнили, видимо, из Ильфа и Петрова «Ярбух фюр психоаналитик унд психопатологик». В том смысле, что я – симулянт и болезнь свою знаю исключительно по книжкам.
Адонис тут слегка опешил. Никогда бы не подумал, что «инфантилизм» настолько сложное, «научное» слово, что узнать его можно лишь из специализированной литературы.
«Инфанта» по-испански – принцесса, от латинского infans – дитя, ребенок. Вот в Эрмитаже даже картина Рубенса есть знаменитая: «Инфанта Изабелла». Так что смысл термина кристально ясен. Что тут сложного?! Чтобы знать, понимать слово «инфантилизм», не нужно готовиться заранее.
Не знаю, убедил ли я их; опрос продолжился. Какие вещества вы пробовали? Опишите воздействие их на вашу психику. Ну я им рассказал про синестезию[47].
Тут уж врачихи сели в калошу: они никогда не слышали этого научного термина!
Да-а-а, специалисты. Кто кого должен допрашивать?! Вот тебе и «Ярбух фюр психоаналитик унд психопатологик».
Вскорости опрос был окончен, и Адонис отправился в палату, сладкие сны смотреть: у меня оставалась в запасе таблетка ◼◼◼◼◼◼◼◼◼. Сильное и токсичное лекарство, но по сравнению с теми веществами, что я принимал до больницы, ерунда, слону дробина.
Sweet dreams!
Бог войны
И привиделась мне греза о буддийском боге войны.
В начале сновидения Адонис представил себе все пространство мира пустым. В пространстве этой пустоты – безграничное море из человеческой и лошадиной крови, в котором треугольником волнуются волны, и в самой середине этих волн – четырехугольная медная гора.
На вершине ее солнце, человеческий и конский труп, а на них Чжамсаран[48]. Лицо у него красное, в правой руке, испускающей пламя, он держит медный меч, упираясь им в небо, этим мечом он иссекает жизнь нарушивших обеты. В левой руке держит сердце и почки врагов веры, под левой мышкой прижал он кожаное красное знамя. Рот страшно открыт, четыре острых клыка обнажены; имеет три глаза и страшно гневный вид. Он коронован пятью человеческими черепами. Стоит Чжамсаран посреди пламенеющего огня премудрости.
Но что это был за странный, пугающий образ, Адонис так и не понял. Видение ада? Предупреждение нарушающим обеты?
Да соблюдал ли он когда хоть какие обеты или хотя бы стремился к этому? Даже этого не смог понять или вспомнить…
Сортир
Нельзя не сказать пару слов и о туалете. Самое популярное, наиболее общественное место на отделении. Зона курения, общения, ожидания и прочая. Уму непостижимо, сколько разнообразных занятий и функций сосредотачивается здесь в одном месте, в одно время: кто-то курит, кто-то осуществляет процесс дефекации, кто заваривает из нифелей чай горячей водой из-под крана, а кто-то просто ест, не покидая пределов туалета.
Потолок темно-коричневый, а изначально был белым, закоптился от табачного дыма. Вот такого же либо совсем черного цвета будут и наши легкие, если курить не бросим.
В туалете всегда стоят две длинные деревянные скамейки: одна – подпирает дверь, не давая ей захлопнуться, другая – просто так.
Туалет расположен в длинной, вытянутой комнате без окон, облицован выщербленным квадратным кафелем грязно-охристого цвета.
Во время перекуров смог такой, что хоть топор вешай: от входа не разглядеть, что происходит у дальней стенки. Там, под прикрытием дымовой завесы, зависают иногда, сидя в углу на корточках, курильщики ◼◼◼◼◼◼ и ◼◼◼◼ со своими папиросами.
Но и в промежутках между перекурами чад не успевает рассеяться, так и висит вокруг нас белесая дымка.
Есть тут у нас, появляется каждый перекур свой местный Прометей, пациент, прикуривший первым от зажигалки медсестры. Далее он передает огонь Эпиметеям[49] – больным своим, убогим братьям.
Акт прикуривания похож на поцелуй. Курилка – крематорий, где сгорают наши души.
И садятся братья, кто на скамейку, кто на корточки, кто прямо на пол, у некоторых так хрустят коленные чашечки, что кажется – трещат суставы. В одном из буддийских адов боль столь сильна, что кости ломаются от самогó ощущения
