бросив повод одному из подручных. После чего мощным пинком отворил створку ворот, вошел во двор, поднялся на крыльцо, дернул дверь и, переступив порог, пропал с глаз.
После секундного безмолвия в доме загудела его зычная речь. В нее вплетался голос Исаака Ангела. Разобрать можно было только отдельные слова. Они невнятно ухали и квакали минуты три, после чего севастократор снова выступил из дверей, напоследок злобно рявкнув:
– Выходи, я сказал! Пойдешь, куда поведут!
Афанасий содрогнулся. Все в городе знали, что бывает, когда за кем-нибудь вот так приходят. Он начал шептать молитву, горько раскаиваясь, что пять минут назад ругал Ангела за жадность, а потом совершил поступок еще более ужасный: узнав явившегося по его душу севастократора, почувствовал мгновенный укол злорадства.
Теперь он жалел Исаака, жалел во всю силу души. Но прошлого не воротишь, память о проступке саднила, будто надколотый зуб; долго ему замаливать свою низость, долго просить у Господа прощения за гадкое помышление…
Между тем Стефан Айохристофорит спустился с крыльца и заорал своим:
– Ну что встали? Чего ждете? Сколько мне тут с вами торчать?! Идите, хватайте его за бороду, тащите за патлы!
Встрепенувшись, присные начали было подниматься по ступеням, топчась и мешая друг другу, – как вдруг дверь крякнула, стрельнула, распахнулась, сшибив одного с ног, причем при падении он повалил второго, – и из проема вылетело что-то похожее на вихрь или, точнее, на взбешенную фурию.
Это был Исаак Ангел – все в той же нелепой тунике с развевающимися хвостами, но теперь с мечом в руке.
Все окаменели – так, словно на происходящее упал мертвящий взгляд горгоны Медузы.
Но не Исаак: для него, похоже, само время сейчас текло по иным законам. Он с той же стремительностью метнулся куда-то и, как показалось Афанасию, уже через мгновение вынесся из ворот верхом на лошади.
Тут Стефан Айохристофорит вдруг утратил сковавшую его окаменелость, дернулся, прыгнул к своему лошаку и тоже стал торопливо забираться в седло.
Исаак Ангел заверещал по-сарацински, набирая ход и занося руку.
Айохристофорит спешно поворачивал свое хлипкое животное, беспрестанно его пришпоривая, – но у него уже ни для чего не оставалось времени: оскалившись гримасой гнева и ненависти, Исаак Ангел опускал меч.
Лезвие полыхнуло в глаза Афанасию закатным отражением, что-то чавкнуло, севастократор дрогнул, ссутулился и стал сползать с седла, безвольно опустив руки.
Голова его от макушки до самых зубов была развалена на две почти равные части.
Исаак поднял лошадь на дыбы, и она, танцуя и храпя, поворотила к стражникам. Один сделал какое-то движение, показавшееся Ангелу опасным, и он мгновенно отрубил ему ухо. Этого хватило: согнувшись в три погибели, прижав к ране ладонь и оставляя за собой кровавые следы, безухий спешно заковылял за товарищами, которые, шумно топая на бегу, уже сворачивали за ограду монастыря.
Исаак дико озирался, ожидая, вероятно, нового нападения. Убедившись, что нападать на него больше некому, он снова поднял коня и, потрясая окровавленным мечом, отчаянно и бешено закричал:
– Я убил Стефана Айохристофорита!
Тут же ударил пятками по конским бокам и поскакал к форуму Быка, маша мечом и голося со всей мочи:
– Я убил Стефана Айохристофорита! Я убил севастократора!
Афанасий подхватил полы длинного хитона и кинулся за ним.
4
Исаак Ангел твердо знал, что жизнь его кончена.
Совершенное им не просто выходило за все и всяческие рамки – оно было непредставимо. Еще вчера он бы только усмехнулся, услышав о подобном, только бы усмехнулся – и не поверил.
Убить севастократора царя – это неслыханно. Никому в голову не могло прийти даже про себя назвать, сформулировать поименование этого действия – убить севастократора. Ведь это примерно то же самое, что сказать: «Бога нет». Или: «Царь просто человек, а не заместитель Бога». Все это было не только непроизносимо, но не могло и быть приготовленным к произнесению, не могло сложиться в сознании. Сама изначальная абсурдность подобного сочетания слов не позволяла им по-настоящему прилепиться друг к другу: не могут же крылья ласточки прирасти к лягушке, а рыбьи плавники – к синице.
Убить севастократора!.. По сути дела, это значило покуситься на самого царя. Конечно, севастократор такой же его раб, как и все остальные: ибо все в империи рабы царя и он вправе распоряжаться как жизнями их, так и имуществом по своей высокой воле. Вправе – но только он: только базилевс, и никто другой, может решать, жить человеку или умереть, остаться зрячим или навеки ослепнуть. Всякий раб, убивший другого раба, непростительно посягает на царское владение. Но раб, посмевший поднять руку на столь дорогого царю раба!..
Исаак не раз присутствовал при царских выходах. Всякий, кто видел, не мог не преисполниться глубокой и искренней уверенностью, что царь имеет гораздо больше общего с Христом, чем с обычным человеком. Да ну, нет, с обычным человеком у него вообще ничего общего не было. Империей правил не царь – через царя ею правил Христос. Недаром в дни двунадесятых праздников, на церемониях в главном зале Большого дворца царь восседал не на золотом троне, как в обычные дни, а в пурпурном кресле, стоявшем рядом. Царь не мог занять трон, потому что его трон в эти часы был занят самим Богом.
Загадочная особенность базилевса, состоявшая в нечеловеческой близости к горнему миру, особенно подчеркивалась всеобщим молчанием, неизменно окружавшей его несокрушимой тишиной. Нарушить безмолвие позволялось только силентиариям: раз за разом, день за днем и год за годом они восклицали три разрешенных слова. Главным из них было «Извольте!» – что означало требование покинуть дворец.
Всюду, где появлялся император, от земных людей его отделяли полупрозрачные завесы. Они закрывали трон, завешивали двери, отдельными пеленами мутились между колоннами. За ними прятались и стража, и орга́ны, и хоры. Все в целом решительно утрачивало возможность применить к этому пространству обыденные человеческие представления о размерах, стенах, углах и дверных проемах: это было измерение иного мира, счеты с которым на телесном, физическом уровне не имели смысла; всякому легче было вообразить в нем присутствие Спасителя и его учеников, нежели фигуру того или иного реального, во плоти и крови, представителя бородатой дворцовой челяди.
Чувствуя совершенное отчаяние, Исаак Ангел во весь мах скакал по Месе.
Вспышка гнева и желания жить, завершившаяся убийством, поначалу вызвала в нем прилив горделивой радости, веселья, что посещает человека при совершении важных и спасительных для себя поступков. Но это оказалось минутной эйфорией, и теперь он понимал, насколько нелепой она была. Итогом стала чудовищная катастрофа:
