вовсе не счастливое продолжение, а самое скорое и мучительное завершение его несчастной жизни.
Он с ужасом понимал, что трудно даже вообразить те кары, те страдания, на которые обречет его Андроник. Но что Андроник? Андроник не может обойтись с ним иначе, он только инструмент в руце Божьей. Не царь Андроник будет виноват в несчастье Исаака, нет: сам Исаак повинен в том, что обрек себя на грядущие муки.
Зачем он это сделал? Как мог не сдержаться? Может быть, Стефан Айохристофорит хотел лишь на время отвести его в темницу, чтобы задать какие-нибудь важные вопросы. Например, касающиеся безопасности царя. Может быть, уже завтра Исаак вернулся бы домой, и тогда бы жизнь продолжилась так же, как она шла прежде.
Он не стремился к царской службе, он вообще старался пореже попадаться на глаза Андронику. Война его тоже не влекла, ему было тяжело видеть потоки крови, наблюдать бесконечные страдания, приносимые ею людям. Он, правда, твердо знал, что эти ужасы совершенно неизбежны: война столь же обыденная и необходимая вещь, как поход в баню, она всегда была и всегда будет, никогда не иссякнут реки крови, в которых захлебывается человечество.
Но для самого себя он отыскал удобную нишу чуть в стороне от всего этого. Он любил жизнь в самых простых ее проявлениях: вкусно поесть, выпить хорошего вина. Любил женщин, но не просто любил, как любят похотливые самцы, нет, он одновременно ценил женщин, с радостью обнаруживая в них существ иного рода, нежели мужчины, а потому для мужчин несколько загадочных, – но при этом не боялся, а только всегда был готов услужить и помочь, и в результате они сами к нему тянулись – и даже, узнавая о соперницах, меньше ревновали друг к другу, чем если бы он вел себя как все…
Конь загремел копытами по мраморной мостовой Филадельфия. Здесь было полно народу. Исаак снова поднял меч и завопил, чувствуя, как непоправимое несчастье сдавливает ему горло:
– Я убил Стефана Айохристофорита! Я убил севастократора!
Толпа содрогнулась. Послышались возгласы.
– Стефана Айохристофорита! – еще раз как мог громко огласил Исаак жертву своего дикого преступления. – Севастократора царя!
Размахивая мечом, как предводитель идущего в наступление войска, он скакал дальше. Впереди уже показался Анемодулий. Спасение свое он видел в том, чтобы как можно скорее добраться до Святой Софии.
Между тем многие из тех, что расслышали вопли Ангела, подхватывались и, громко перекрикиваясь на бегу в попытках уяснить, что же на самом деле случилось, спешили вдогонку.
* * *
Ко времени происходящего Великому храму Святой Софии, храму Слова Божия, было уже более шестисот пятидесяти лет. На своем долгом веку он навидался всякого. Его мучили пожары, он страдал от землетрясений. Именно под его небесным куполом начинался тектонический раскол христианской веры – схизма.
Но этим вечером храм жил своей обычной тихой жизнью. У ограды сидели многочисленные нищие и калеки. Всякому проходящему они показывали свои увечья и язвы и взывали о милости. Взывали, надо сказать, без одержимости, даже вполголоса: несколько дней назад патриарх Каматир, раздосадованный шумом нечаянной драки, закончившейся общей свалкой убогих, пригрозил прислать служек, чтобы разогнали нищебродов крепкими кизиловыми палками, а впредь запретить им даже показываться у притворов; поэтому теперь на того, кто стенал слишком громко, дружно шикали.
Подавали нынче в меру – не меньше, но и не больше, увы, чем обычно. Однорукий Онисим – седой старик с патлами до плеч, облаченный в обрывки тлелой овчины, сбивчиво толковал с соседом по паперти Агафадором. Онисим рассуждал именно о милости прихожан, о том, зачем люди кидают несчастным подаяние (нечасто, конечно, но ведь все-таки иногда случается). Потому ли они делают это, что озабочены нуждами и горестями горемык и надеются, бросив монету, хоть как-то скрасить их плачевное существование, или, напротив, думают, как всегда, о себе, уповая жалким своим оболом проложить прямую дорогу в Царство небесное.
Строя свои рассуждения, Онисим решительно склонялся именно ко второй точке зрения. Что же касается Агафадора, то он только изредка мычал: бедняга смолоду был разбит параличом и вообще мало что соображал. Утром его привозила на тележке мать, вечером, по исполнении службы, увозила обратно. Но все же Онисим не желал себе лучшего собеседника и оппонента: он не любил, когда с ним спорят, учат жить и вообще умничают, а если заговорить с кем-нибудь менее расслабленным, непременно нарвешься на все эти удовольствия.
Внутри в гулком сумеречном пространстве храма тут и там лежали озерки желтоватого света: свечи мерцали, отражаясь на полированном мраморе стен, на плитах пола, на многоцветной смальте мозаик. Голубой дымок фимиама поднимался из кадильниц, окутывал капители колонн, едва угадываемые в густящемся на высоте сумраке, плавал при сводах ниш. Фигуры Бога и Богородицы, ветхозаветных героев и святых мучеников, туманно проступавшие со стен и сводов, только усиливали ощущение таинственности, бесплотности, невещественности окружающего.
Вечерня еще не началась, прихожан собралось мало, из-под небесного купола, который в понимании собравшихся и был, собственно, самим небом, струилось на склоненные головы храмовое успокоение, особо целительное при немноголюдстве.
Однако вдруг это благостное, тихое благолепие было нарушено самым грубым и кощунственным образом.
Исаак Ангел едва успел перехватить и натянуть повод, чтобы не влететь в двери притвора прямо на коне, кубарем скатился с седла и ворвался внутрь, не переставая все так же голосить и махать мечом.
Тут он все же несколько опомнился, бросил клинок, резко зазвеневший на каменном полу, и, сделав еще несколько скачков, схватился за святой престол.
Он обнимал его, как живое существо, – притом уже представляя, как скоро придут за ним, начнут грубо отрывать, чтобы вывести из храма, а он будет цепляться за углы в последней и тщетной попытке избежать наказания.
– Господи святый Боже! – повторял он, приникая к престолу и беспрестанно крестясь. – Прости меня. И вы простите меня, Бога ради, сделал я дело непотребное. Простите меня, замарался я грехом убийства. Простите, Бога ради, гореть мне веками в геенне огненной…
Он сам не знал, к кому обращается: то ли к прихожанам, сновавшим в двери и обратно, то ли к фигурам и ликам, что жалостливо смотрели на него со стен.
Впрочем, выходили из храма мало. Наоборот, в самом скором времени сюда повалила целая толпа, все более густея и волнуясь: все те, кто, будучи заинтригован криками Исаака Ангела, устремился за беглецом от самого Филадельфия и наконец-то настиг в святой Софии.
– Вот он, вот он! На амвоне стоит!
– Кается!
– А что ж не каяться, если он Стефану Айохристофориту башку снес!
– Стефану
