раз обратили внимание. Импресарио не приглашают певца, который нигде не пел раньше. А вот как получить место в театре — для меня это, повторяю, остается загадкой.
— К счастью, перед вами такая проблема не стояла: до своего отъезда вы уже почти двадцать лет выступали на лучших сценах мира.
А как вы адаптировались на Западе в психологическом плане?
— Мы уехали в 1974 году. К тому моменту я действительно уже много лет гастролировала за границей. Тем не менее, оказавшись на Западе в той ситуации, когда все было обрублено, я испытала совсем иные чувства. И чтобы адаптироваться, мне и моему мужу понадобилось пять лет. Я имею в виду в личностном плане. Потому что профессиональный выход был в первую же минуту: и театры, и концерты, и деньги — все пришло сразу. А вот понять жизнь Запада, взаимоотношения людей было непросто.
— Что оказалось самым трудным?
— На Западе вас никто ни о чем не просит. Не уговаривает.
В Большом театре я получала пятьсот рублей. Тогда это была высшая ставка. Предположим, я пела «Аиду», четыре часа рта не закрывала, за один спектакль теряла два килограмма. А другая певица, которая исполняла всего несколько тактов, получала зарплату триста рублей. Ну так я, конечно, старалась петь как можно реже. За те гроши, которые мне платили — по сравнению с тем, как платили и платят на Западе, — меня нужно было уламывать не знаю сколько времени. «Галина Павловна, вы будете петь сегодня?» — звонит секретарша, и у нее все трясется внутри. Я ей в ответ: «Не знаю». Она звонит через час: «Как вы себя чувствуете?» И так я могла ломаться до двух часов дня, а в семь часов вечера — спектакль.
Перед спектаклем мне подавали машину — от моего дома на улице Неждановой (теперь Брюсов переулок) до Большого театра, хотя это расстояние я пешком могла бы пройти за десять минут. А та, другая певица, жила, предположим, за городом и до театра добиралась несколько часов на общественном транспорте. И мы ко всему этому привыкаем. Нас выделяют здесь орденом, званием, но — не деньгами.
А на Западе ничего подобного не происходит. Ты хочешь на лимузине к театру подъехать? Никто возражать не будет, только изволь сам оплатить дорогу — ты ведь получаешь огромный гонорар. И никому в голову не придет стелить тебе красную дорожку. Если хочешь — скажи секретарю, он постелет, но ты сам оплатишь по счету.
На Западе, если я отказываюсь петь, значит, у меня есть на это серьезные основания. Ведь я отказываюсь от больших денег, от хорошего театра. А когда начинаешь ломаться: «Я не могу подписать этот контракт, здесь предусмотрено слишком много спектаклей», — на этом все заканчивается. «Ах, вы не можете, ну что же делать…» А я думаю: почему меня никто не уговаривает, еще немножко, и я согласилась бы… К такому деловому отношению привыкать безумно трудно, уверяю вас.
— Изменился ли за эти годы круг вашего общения?
Детский альбом Вадима Верника о Большом театре.
— Конечно, разочарования были. О них я написала в своей книге, не хочу пересказывать. Были предательства, не просто разочарования. Люди, с которыми я работала, которым отдала часть сердца, сделали за мой счет карьеру. Да бог с ними, ладно. Я, кстати, никого из них не вижу, не встречаюсь с ними. А вот старые друзья остались с нами. Правда, друзей у нас очень мало. Но так было всегда.
Я больше не стал расспрашивать Галину Вишневскую о тех годах в эмиграции. Чувствовалось, что не все раны зажили и вряд ли заживут когда-нибудь. Я это ощущал в словах, интонациях, взгляде.
А закончить эту главу я хочу одной историей, вроде бы прямого отношения к теме не имеющей. Но мне кажется, именно здесь ее место.
Из разговора с Владимиром Васильевым:
— Это было шапочное знакомство. Ростропович и Вишневская меня совершенно не знали. Во всяком случае, мы не общались. И вот только потом, когда они уже остались на Западе, когда произошло несчастье с моей женой Катей Максимовой и здесь отказывались ее лечить, у нас остро встал вопрос: надо было ехать куда-то за границу. Но за границу ехать как? У нас не было денег. Потом нас вообще могли даже и не выпустить. А другого выхода не было. Но, знаете, самое интересное, что первый же звонок, раздавшийся из-за границы, был звонок Ростроповича. Он нас очень тогда поддержал.
Во сне и наяву
Галина Вишневская. 1991 год. Фото Владимира Вяткина.
Оперную карьеру Галина Вишневская завершила в 1982 году серией из восьми спектаклей «Евгения Онегина» в Гранд-опера. В ней были те же величие и простота, отмеченные Марком Шагалом во время парижских гастролей Большого театра в 1969-м, когда Вишневскую назвали лучшей оперной певицей мира.
— Галина Павловна, когда вы перестали петь, покинули сцену, у вас было состояние опустошенности, грусти, тоски?
— Нет. Вы знаете, после того, как я оставила оперную сцену, еще лет шесть продолжала исполнять концертные программы. И оперу тоже пела, только в концертном исполнении — уже не выходила в театре, в сценическом костюме. Так что еще некоторое время продолжала петь. А окончательно сцену оставила… да просто не захотелось петь больше. Вот и все.
— Почему так случилось?
— Ну, вероятно, возраст пришел. Ведь даже не в голосе дело, даже не в голосе. Просто приходит время, когда это превращается уже в какую-то работу, что ли. Это же опять надо куда-то ехать. Не хочется больше.
— Вы отговаривали Галину Павловну от этого шага? — интересуюсь у Ростроповича.
— Нет, не отговаривал никогда. Потому что она не та женщина, которую можно уговорить на определенный шаг. Она сама все очень хорошо взвешивает. И я отлично знал, что причиной для этого решения послужил просто ее русский характер. Она никак не хотела себя подставлять даже под какой-то элемент критики. Потому что она пела девочек: Татьяну в «Евгении Онегине», Наташу Ростову, и так дальше, и так дальше. И она не хотела переключаться на пласт старушек. Потому что, если б она переключилась на пласт старушек, это был бы только знак того, что она хочет еще торчать на сцене в другом уже качестве, и хочет еще, может быть, зарабатывать деньги. Вот так это можно было расценить. Но Галина Павловна гордая женщина, которая внесла свой гигантский вклад в искусство.
