мы решили. Все это миф… и его великий замысел. Каждая сказочка о Боге, который любит нас. Мы приучаем себя верить в ложь, в то, что все это обретет смысл, как только мы умрем.
– Но на самом деле во всем этом нет ни слова правды. Мы страдаем, потому что он этого хочет. Нам больно, потому что он этого хочет. Мы умираем, потому что ему это нравится. И если и есть у него какой-то замысел, холоднокровка, то вот он – здесь, – Габриэль махнул рукой на стены из темного камня вокруг и пустую ночь снаружи. – Мир, что стоит на коленях. Моля лишь об одном мгновении милосердия. Истекая кровью своих жалких останков в пасти монстров, которых создал его собственный гребаный сын.
Мои руки сомкнулись на горле Селин, а ее – на моем. Я чувствовал, как закипает наша кровь – ее и моя. К нам бросилась Феба, пытаясь разнять нас. Диор снова выкрикнула мое имя, умоляя меня остановиться: «Папа́, пожалуйста», – устремив на меня ясный взгляд своих голубых глаз.
Поэтому она и не заметила выросшую у нее за спиной тень.
Та поднялась из воды. Черные искореженные останки. Волосы у нее сгорели полностью вместе с платьем и шелками, превратив ее в скелет, обтянутый обугленной кожей. Лица не осталось совсем – только голый безглазый череп, но она все равно чувствовала витавший в воздухе запах святой крови, густой и спелый. И вытянув вперед обе когтистые руки… то, что осталось от Лилид… она…
Голос Габриэля дрогнул и затих.
– Она…
В камере воцарилась тишина, нарушаемая только журчанием воды. Глаза последнего угодника-среброносца наполнились слезами, руки тряслись, длинные черные волосы саваном упали на лицо, когда он опустился на колени на темном берегу.
– Не понимаю, – сказал Жан-Франсуа. – Лашанс же ударила Лилид клинком в грудь. Ее крови оказалось достаточно, чтобы похоронить древнего – сына Фабьена Восса. А уж после удара клинком в сердце эта дуэль, несомненно, должна была закончиться.
– У нее не было сердца.
Историк моргнул, уставившись на угодника.
– Она сама об этом рассказывала. Толев вырвал его в ночь, когда убил ее.
– Мы остаемся в том состоянии, в каком умерли, историк, – пробормотала Селин. – Как думаешь, почему она никогда не снимала корсет? Как думаешь, почему ее назвали…
– Бессердка, – вздохнул Жан-Франсуа.
– Первым ее почувствовал Коннор, – сказал Габриэль, и его голос стал жестким и холодным. – Он развернулся к Лилид, когда она потянулась к Диор, но не успел. Хватка Лилид сомкнулась на лице Диор, и та закричала, взмахнув руками, отчаянно пытаясь вырваться. И хотя пальцы вампирши напоминали обожженные прутики, в ней до сих пор сохранялась ужасная мощь. Не богиня, но существо, которое стольких убило. И рыкнув безликим черепом, Лилид с яростной ненавистью свернула шею Диор с такой силой, что чуть не оторвала голову.
Габриэль опустил голову.
Уставившись на свои протянутые руки.
Дрожащие руки.
– Звук, который мы услышали, был ужасен, – прошептала Селин. – Несмотря на то, что мы дрались и ругались, а Феба кричала, мы все равно слышали этот звук – влажный хруст. А потом в отчаянии закричала Рейн, и весь свет в мире померк. С бешеным рыком, Боже, с такой яростью и ненавистью, что задрожали стены, Коннор бросился на Бессердку, сомкнув клыки на ее горле. Когтями он разорвал грудную клетку, а зубы вонзил в почерневшие остатки шеи. С последним ударом, полным ненависти, уже стоя на краю ада, в который упала, Лилид вогнала кулак в ребра могучего волка, и из груди у него брызнула красная струя. И когда храбрый Коннор Лаклейн, наследник Лунного Трона и Айлид Буревестницы, сорвал голову Лилид с плеч, она тоже завладела его бесстрашным сердцем, вынув его из груди.
Они оба упали, Лилид, наконец, превратилась в кучку обугленного пепла, Коннор ударился о черную воду, которая тут же окрасилась в красный. Феба, рыдая, бросилась к нему, встав на колени рядом с мужем, в отчаянии прижимая руки к дыре у него в груди. Но не было никакой надежды. Жизнь уже покинула его. И когда смерть взяла его за руку, темная магия в его венах наконец отступила, и его тело приняло свой истинный облик – кости выправились, шерсть исчезла, остался просто человек, безжизненный, изломанный, лежащий на руках у плачущей вдовы. Он был суров и красив, старше нее, этот принц Лунного Трона, истерзанный битвами и покрытый шрамами испытаний, его единственный голубой глаз все еще был открыт, а пепельные волосы намокли от воды и пропитались кровью. И, прижав его к груди, Феба запрокинула голову и завыла.
Рейн тоже рыдала, прижав к себе изуродованное тело Диор и покачивая ее взад-вперед, как ребенка. Мы с Габриэлем так и лежали в воде, слишком потрясенные, чтобы хоть что-то выдавить. Даже пошевелиться не могли, разве что ослабили обжигающую хватку ненависти на горле друг друга. Но чары тишины рассеялись, когда мой брат понял, что произошло – что мы сделали, чему позволили случиться. По красной от крови воде он подошел к Диор, обнял ее. Его сердце пронзил ужас, и он никак не мог и не хотел верить в произошедшее.
– Нет, нет, детка, не уходи, ОЧНИСЬ! – без конца повторял он, крепко прижимая ее к своей вздымающейся груди.
А потом он в отчаянии посмотрел на меня, безумие набухало и трескалось в уголках его глаз. И хотя кровь древних могла бы вырвать душу из когтей смерти, даже глупцу было ясно, что мрачный Мане уже заполучил свою добычу: голова девушки безвольно свисала с раздробленного позвоночника – ни пульса, ни дыхания, ни жизни.
Святой Грааль Сан-Мишона раскололся.
– Диор? – прошептал Габриэль, встряхивая ее.
По нашим щекам текли кровавые слезы.
В нас умерла всякая надежда.
– ДИОР!
Последняя лиат покачала головой, и ресницы окрасились в темно-алый цвет от пролившихся слез.
– Я видела бездну на расстоянии вздоха от своего лица, грешник. Слышала мольбы бесчисленных бессмертных, когда они умоляли о вечности. Слышала рыданья тысяч осиротевших младенцев, овдовевших мужей, матерей, потерявших детей, вопли королевства, доведенного до полного разорения, и, уверяю тебя, крик, который издал тогда мой брат, не был похож ни на один из звуков, который я когда-либо слышала. В нем крылась не ярость. И не страх. А… осколки разбитого сердца. Разбитого окончательно и бесповоротно. Так кричал человек, который с трудом держался на самом краю отчаяния, а теперь стремительно падал во тьму. Человек, который поставил все – свое сердце, душу, рассудок – на то, что никогда больше
