что ты считаешь. Скажи, сколько осталось?
Сколько времени длится эта передряга? Сколько лет ей уже докучает Ильяна? С какого момента нужно считать и до какого часу вести отсчет? Стая ушла час или неделю назад? Все в голове путается.
– Надо свериться. Может, уже завтра нужно идти в «усыпальницу».
Ильянино ерничество остается непонятым Гришей. Та, опешив, рукой проводит по спутанным от воды волосам – чуть скулит, застревая в неприятных колтунах, и опускает голову, чтобы беспомощно пытаться их разобрать дрожащими пальцами. Причинять себе самой легкую боль – значит успокаиваться, но сейчас покой не приходит, а тревога, разрастаясь, лишь заворачивает кудри в новые, новые клубки. Все убеждает себя неумело: «Успокойся, не волнуйся». Стыдно, неловко – так запросто сдаваться на глазах у смелой женщины.
Ильяна явилась сюда, хотя Герасима всякий стал бы опасаться. Вряд ли она пришла сюда, не ведая, к чьему логову подают добычу.
– Кто он?
– Кто?
– Герасим.
– Плохой… пес, или вроде того… – Ильяна замялась. – Папин друг из прошлого. Мутный тип. Ненавидит нашу семью.
Гриша сухо тянет стон понимания, разочарования и согласия. От Ильяны все еще прячется за кудрями, надеясь, что ее лица уже никто не увидит. Она еще и краснеет уродливо: пятнами, как в приступе аллергии, и веснушки на их фоне, как расплескавшаяся жидкая грязь.
– Гриш? – осторожно окликает голос из-за пелены. – Я пошутила, Гриш. Еще есть время.
Ильяна раздосадованно отстраняет неумелые Гришины руки от ее несчастных волос и шепчет: «Позволь мне помочь». Позволь расчесать, позволь стряхнуть вместе с пылью истерику. «Теперь моя очередь тебе помогать». И так они будут постоянно меняться.
Они находят расческу на тумбочке, усаживаются на кровать – Ильяна на край, подобрав под себя ноги, Гриша на пол, откинув голову назад. От заточения в подвале Гришины волосы свалялись как шерстяная игрушка, и Илля сочувственно цокает языком каждый раз, когда Гриша ойкает от покалываний.
– У меня когда-то тоже длинные были, – делится Ильяна, чтобы как-то разбавить тишину. Словно они не говорили о смерти и судьбе всего десять минут назад. Нервно убирает свои пряди за уши. – Потом психанула и отрезала. Теперь не путаются почти.
Гриша не стала бы сравнивать свои волосы с Ильяниными: плотная вата вперемешку с жесткой остью и гладкая, шелковистая копна – отличаются, притом сильно. Ильяна же различий будто бы не замечает: она сосредотачивается на клубке, который аккуратно распутывает. Для начала каждую спутанную прядь нужно разобрать на волоски, потом – прочесать. Потом аккуратно взбить прическу руками и снова расчесать. Работы тут, решает Ильяна, до утра. Устроив драку водой, Гриша такую спутанность заслужила, так что пусть сидит спокойненько и терпит.
– Больно будет – рычи, – ласково смеется Ильяна, перебегая пальцами к прядям за ушами. От прикосновения Гриша вздрагивает, выпрямляется как струна и выгибает шею навстречу девичьим рукам, едва сдерживаясь, чтобы не зарычать.
Нет для хорта большего удовольствия, чем ласка такого рода. Ильяна же думает, что Гриша вздрагивает от боли – не видит расслабленного лица и прикрытых от наслаждения глаз. Сама того не ведая, чтобы облегчить муку, она осторожно почесывает стянутую кожу, скребя легонько когтями от ушей до затылка. По телу пробегает рябью дрожь. Тут уж Гриша скулит – едва слышно, на выдохе.
– Слишком уже, да?
Гриша лишь накрывает ее ладони своими руками через волосы и умоляюще шепчет: «Продолжай». Ильяна краснеет – голос Гриши кажется ей откровением, такого трепета от нее слышать не приходилось. Может, даже такие стальные, крепкие люди, как Гриша, иногда нуждаются в простой ласке? Продолжая гладить ладонями по волосам, Илля приговаривает шепотом что-то, но Гриша не разбирает. Она расслабилась: плечи опущены, дыхание тихое и медленное, а сердцебиение гулкое – на всю комнату эхом. Приятно, что в руках у нее – податливая, нежная женщина и что на малейшие нежности она отзывается вся.
Постепенно волосы распутываются, и расческа с легким шуршанием проскальзывает между прядей и идет, без запинки, до самого конца. Ильяна осторожно заплетает их, непослушные, в косу, перевязывает своей резинкой, подталкивает сонную Гришу переползти на постель. Укрывает одеялом, пропахшим мужчиной, сама кривится, но Рыковой уже все равно. Безмятежная, она во сне ну точно ребенок, не знающий никаких проблем. Пусть отдыхает, она заслужила.
Ильяна крадет хозяйские сигареты и забирается на подоконник, уместив на этой узкой полоске себя всю. Приоткрывает форточку, поправляет марлю от комаров и прикуривает от буржуйки. Отопления нормального нет, квартира топится дровами, по старинке. Ильяна понятия не имеет, как эту печку топить, – у нее дома от электрического генератора работают конвекторы. И как бы резво Зильберманы от реальности ни убегали, она все равно их настигает. Выдыхает дым дешевых сигарет; тем, кто их собирает, платят пятьдесят копеек за пачку. Никогда ей отсюда не выбраться, сколько ни мечтай. Всем не выбраться.
Глава девятнадцатая
Капитан Сулейманов не скупится – жарит яйца на шкварках, в сале, и обильно сдабривает фирменное блюдо майонезом. Ставит тарелку перед заспанной Гришей, которой вчера хорошенько досталось при задержании очередной последней скотины.
– Больше ешь! – с привычным легким акцентом говорит он. – Здоровее будешь. И кости перестанет ломить. Напоследок надо поесть… Если уйдешь с болью – она с тобой и останется там навсегда…
Она еле-еле дышит, до того потрепана сбоку, и от завтрака отказывается кивком головы, а не словом. Анвару стыдно за то, что она за него впряглась. Подвел под увечья – может плохо закончиться. Стыдно. И не перед начальством, нет, Сулейманову сразу сказали: будет мешать, раздражать и лезть под руку – застрели. Но в расход Рыкову нельзя. Она училась, старалась, боролась, и все-таки совсем не дура. И Анвару она нравится – по-человечески, конечно, как дочь отцу. То, как она за него… с рыком… да и прям на врага…
Гриша нарушала каждое правило адата, и на родине Анвара кумыки бы уже предали ее прилюдной порке. Везет, что они далеки от Дагестана, от обрывистого хребта и в целом от тяжелого нрава Кавказа. Но так запросто избавиться от предрассудков нельзя, и он, обругивая тихо на родном языке, поскорее отводит взгляд от синяков, ссадин и распущенных волос, лишь бы про себя никакого наказания не представлять. Удивительно, как сложилась жизнь его рода – дед был под царской волей, отец был в советской ссылке, а он, вроде бы рожденный в свободе, стал узником тайны чужого города. Был, напоминает себе сквозь сон Гриша. Анвар – тоже был.
Ей самой плевать на молчаливое неприятие, неблагодарность и
