имя изменили, стали Ульяном звать, значит, парнем.
Денек выдался теплый. Солнца хотя на небе и не было видно, но все равно вокруг истомой попахивало. Накрапывал мелкий дождик. Пришли мы с Ульяном в Кивручейские пороги, что расположены недалеко от Андомского погоста, и встали у одного омута, что загогулиной в калачик обозначен. По берегам черемушник растет, ягода почернела, смородина тоже поспела, да и малина стала краситься, губки наводить.
Размотали удочки, насадили червячков на крючки и в тот омуток лески закинули. Ульян сел на обрубок ели подле бережка, а я на коряжину забрался. Так сидим и ждем поклева. Погодка поклевочная, а клева нет. Что ж поделаешь. Для скоротания времени оба закурили. Ульян попыхивает цигаркой да мне кой-какие словца бросает. Я их имаю и ему отвечаю. Ульян первый выловил форель с ложку, сунул ее в побирушку и спрашивает:
— А что бы ты, Кирилл Петрович, стал делать, если б в сию пору перед тобой матерый волк встал?
— Дал бы ему пороха понюхать, — отвечаю я ему, и глаз мой, наметанный на поплавках, вдруг на другой берег слазил. Я сразу увидел того, о ком сейчас речь шла.
Прямо перед нами с крутой горушки к речке два волка спускались. Один с проседью по хребту, а у второго на спине бурая шерстка. Спустились к реке, языки повысовывали, воду полакали и друг на друга поглядели. Я гляжу на Ульяна, а он глядит на меня. У Ульяна ружье между ног стоит, стволинами вверх, а у меня подле себя на коряжине лежит. Взять бы их, взвести курки да в волков пальнуть, а мы так развоздыхались, что и про ружья забыли. Уж больно они скусно воду лакали. По нраву им пришлась ноздрегская водичка.
Досыта волки напились той воды, мордочки в воде пополоскали, ноги помыли да повернулись и снова в горушку от реки пошли. Под их ногами чапыжник заговорил. Я в ту пору разглядел, что один был самец, а вторая самка. Сейчас эта пара вместе ходит, а как подрастут прибылые, почнут их волочить на все прочие пакости, учить начнут, как себе пищу добывать.
Под ногами волков недолго говорил чапыжник, скоро затих. Значит, те волки на сухую поляночку вышли. Тогда я вздохнул, глаза на Ульяна метнул, заговорил сердито:
— Чего ж это ты, Ульян, глаза на волков вылупил? Чего ж ты, славный механизатор наш, в волков из ружья не палил?
А Ульян улыбается мне и негромко отвечает:
— Не больно-то хотелось. А ты почему им пороха понюхать не дал?
— Почему… почему… — передразнил я Ульяна и увидел, что в это время у меня форель клюнула, подсек ее и вытащил славную красную рыбицу со звездочками на боках, погладил ее, прикинул на руке вес, в сумку положил и снова на Ульяна:
— Почемукаешь-то ты добро, а вот за ружье при виде волков не схватился. Струхнул, что ли?
— Нет, — отвечает Ульян. — Я не струхнул, а совсем забыл, что мое ружье у меня промежду ног стоит. Я было его искал, по кусточкам глазами лазил, да не нашел, а вот вспомнить, так правда не мог. Забыл, куда ружье ложил.
Потом мы оба, что по команде, вздохнули и оба захохотали. Хохотали взаходясь, да так громко, что наш смех был слышен у мельничной плотины. А как прохохотались, то в один голос без обиды проговорили:
— Проворонили, воздыхатели.
ЗАЯЧЬЯ ФИГА
— Октябрь остановился у калитки, просится — впустите, а я ему говорю: «Обожди еще, сентябрь не весь ушел. Вот когда он весь уйдет — тогда милости прошу к нашему шалашу. А пока…» Что там пока?
Шли последние сентябрьские дни. В тот год снег выпал рано. В половине сентября его насыпало столько, что щиколотку закрывало, а в конце месяца еще подвалило. Вот, думаю, когда настал хороший гон зайца. Собрался я после работы на пасеке, там кое-что доделывал, отеплял пчелиные ульи, и пошел к Голубым озерам. Поряду со мной кобелишко Рыдай идет. Рыдая мне подарили в области, и я его держу вроде бы за счетчика. По веснам хорошо тетерок считает. Так я дошел до Николиной поляночки и завечерял. Пришлось пойти в избушку и там переночевать.
Ночь проспал без сновидений. Утром выхожу из избушки и вздыхаю. Вот так поохотился по следикам! Снег-то за ночь весь растаял, будто его совсем не бывало. Ну, да что поделаешь! Всякое в жизни бывает, конь о четырех ногах, а оступается. Посидел, поразмыслил и надумал. Попробую поохотиться. Может, Рыдай зайчонка поднимет, а я его, этого-того, в мешок уложу. Подозвал к себе Рыдая, корочку хлеба дал, тот на радостях хвостом завилял, мне спасибо сказал, тот кусок съел и в кусты убег.
Тут и я пошел по озерному бережку. Ноги сразу посырели, так как левый сапог прохудился в подошве, а правый в голенище. Иду тихонько и наблюдаю за кусточками. Чую, что там мой кобель шарит. Может быть, самому собакой по кустам полазить? Снег сошел, след смыл, собаке трудно работать. Только подумал я это, как неподалеку от меня в мелком березнике Рыдай тявкнул. Тявкнул и замолк. Но вскоре залился так азартно, что меня задористость забрала. Встал я на место выхода зайца, жду… Голос Рыдая то удаляется, то приближается. По мере гона и сердце мое то круто колотится, то замирает, а потом как екнет. Прямо на меня врастяжку бежал заяц-беляк. Я вскинул ружье, бабахнул и… белячок покружился на одном месте и упал. Я подбежал к нему и, чтобы не дать его рвануть собаке, быстро уложил в мешок и затворил. Значит, с полем.
Бежит Рыдай, язык высунул, гомонит, что плачет, спрашивая: «Где заяц? Куда делся? Промазал? Тоже охотничек…» Я снова Рыдаю корочку хлеба — не берет, зубы скалит, точно ругается: «Ты мне заячью лапку да его потроха подай. Нечего корками задабривать!..» Ну, я, конечно, промолчал и дальше пошагал. Ходил, ходил, а никакого толка. Будто весь лес повымер, птиц не стало, зайцы убегли. Тишиной попахивает, с лесин капли падают, булькают, а я иду, приглядываюсь, прислушиваюсь. Рыдай сгинул. Голоса не подает.
Устал я от такой ходьбы и присел на пенек возле березовой рощи, что вплотную к озеру жмется. Покликал Рыдая. Нет. Голоса нет, и его нет. Видно, рассерчал и домой убежал. Я его звал и так и этак, даже в трубу протрубил, а он исчез, будто околел. Сижу я в раздумье, ружье у березки стоит, в руке березовый посошок держу, с ним
