они добрые.
Сразу же после ухода Степки я пристал к бабушке: — Баба Октя, дай синьку.
— Эка! Чего это ты синить вздумал?
— Да не ту синьку, которой белье синят, а бумагу. Ну, по которой мама рисунки для вышивки переводит.
— На что тебе?
— Надо.
— Вижу, что надо. А на что?
Вот и объясни, да так, чтобы не выдать тайну!
— Вышивать.
— Еще не легче! То по мордам бился, то рисовать, а то вона что выдумал, за бабье дело берешься…
— Ну, баба Октя! Ты же добрая, правда? Ну, хочешь, я для тебя все-все сделаю?..
К четырнадцати часам, то есть к приходу Степки, вся карта была скопирована, а наш маршрут обведен жирной линией. Степка остался доволен и, забрав карту и копию, велел мне сжечь все синьки.
— Все революционеры тоже так делали, чтобы полиции следов не оставить, — пояснил он.
Перед уходом Степка напомнил мне:
— Гляди не усни, в двадцать четыре ноль–ноль за тобой придут, ясно?
— Ясно. Это в двенадцать ночи?
— Ага, в двенадцать, — не сводя с меня желтых глаз, подтвердил Степка.
У меня засосало под ложечкой. Так быстро! А как Юра, бабушка?.. Мама? Приедет, а меня нет… Все будут искать, плакать…
— Ты что? — вернул меня к действительности Степка.
— Я? Ничего…
— Забоялся?
— Ну да! Чего мне бояться!.. — Я смело посмотрел на Степку и невольно замолчал под его пристально-цепким взглядом. Так и глядит в самую душу.
— Я ведь не силком, мы и сами…
— Да не боюсь я! — почти вскричал я. — С чего ты взял, что мне страшно?
— Да нет, я ничего. Это ты шумишь, а я ничего…
В этот памятный вечер я был особенно ласков с бабой Октей, Леной и Юрой: ведь я на всякий случай прощался.
— Ты куда это ехать собрался, нацеловаться не можешь? — спросил брат.
Я обмер: неужели он узнал обо всем? Но Юра пригнул мой вихор и сказал:
— Ну ладно, ладно, шучу. Иди спи, а мне еще почитать надо.
Я ушел в детскую, плотно закрыл за собой дверь, чтобы Юра не услыхал моих сборов, и, пригасив пузатую настольную лампу, не раздеваясь, улегся в кровать. Лена уже спала, баба Октя тоже уже легла в своей комнате, уснул бы скорей еще Юра.
Жуткая, томительная тишина наполнила всю нашу квартиру. И только иногда, приглушенные ставнями, щелкали бичи и поскрипывали телеги: запоздалые пустые обозы возвращались в Иркутск. Серые, черные тени множеством смутных фигур притаились на потолке, шторах, на Ленкином ковре и портьере. Порой мне чудились в них какие-то силуэты животных, людей, мифические страшные морды… Вот-вот оживут, поползут по стенам к моей кровати… Я укрылся с головой одеялом.
Но ведь я не трус. Я же сам напросился ехать на какой-то Ольхон, чтобы не опозориться перед товарищами. Ведь и другие путешественники ездили по ночам, да еще в совсем неизвестные страны. А я еду на Байкал, всего за каких-то сто верст, как сказал Степка, да еще к добрым бурятам…
Я откинул одеяло и чуть не заорал: надо мной стоял какой-то великан… Юра! Его лицо было в тени, я не сразу узнал его, и сам он весь показался таким огромным…
— А лампу кто за тебя гасить будет? Ты почему не спишь?
— Я думал, — как можно спокойней сказал я. И даже улыбнулся.
— Давай-ка лучше спи, мыслитель. Я тоже ложусь, что-то глаза слипаются.
И брат, погасив лампу, так же тихо ушел, как и появился. А я лежал в полной темноте с широко открытыми глазами и ждал, ждал, ждал условного стука в ставню…
А где-то за окнами опять скрипели телеги и щелкали бичи, стучали о булыжную мостовую конские подковы. И когда это успели сделать булыжник, думал я. Неужели пока я был дома? Но ведь я не спал, а все слушал… А почему стало так светло? Ах, эта противная Ленка опять открыла ставни! Всегда нарочно открывает, чтобы я тоже раньше вставал с постели. А какое ей до меня дело? Я же не мешаю ей раньше ложиться спать! Ну, сегодня она от меня получит!.. Я срываю с себя тяжелое одеяло, соскакиваю с кровати и бегу к окнам…
— Коля, смотри, смотри: папа едет!.. — кричит мне с улицы Лена.
Вот здорово! Мимо нашего дома едут на белых конях военные и впереди всех — наш папа! Значит, он не в Бодайбо, а в Иркутске? А почему везут пушки? Война? С кем? С бойскаутами?..
— Папа! — кричу я…
И просыпаюсь от стука в ставню. Неужели я спал? Как же это?.. И опять стук: три раза…
Как ужаленный, я вскочил с кровати, заметался в темноте в поисках спичек, потом снова нащупал кровать; подоконник и тихонько постучал в стекло. Три раза. И вспомнил: спички у меня под подушкой!..
Крадучись, чтобы не разбудить Лену, я собрал все свои припрятанные в шкафу походные вещи и тихонько-тихонько пробрался к наружной двери в прихожую. Проклятые запоры! И зачем только их так много?.. Только бы не проснулись баба Октя и Юра…
Во дворе на меня набросились Синица и Саша:
— Ну и спишь!
— Мы все руки отстукали!
— Вот дать бы тебе, засоне, по шее!.. Ладно, пошли уж. Держи вот это, — сунул мне в руки какой-то тяжелый узел Синица.
Я посмотрел на свои закрытые ставнями окна, тяжело вздохнул и, кинув на плечо узел, поплелся за товарищами полутемным пустым двором к ангарским воротам, к церковному мысу.
Остророгий месяц тускло освещал окраины города, желтыми лимонными корками рассыпался в Ушаковке.
У моста нас встретил силач-«обозник».
— Чего долго так? — проворчал он.
— Да вот, этого будили, — ответил Саша, показав на меня, как на какого-то незнакомца.
— Пошли! — приказал тот.
Миновав проходную будку обозных мастерских, мы пролезли в дыру забора и очутились в каком-то дворе, тоже сплошь забитом кладовками. Степка уже ждал нас, подвел к одной из них и постучал в дощатую дверцу. Изнутри раздался ответный стук — и дверь приоткрылась. Один за другим мы шагнули в кромешную темень.
— Зажигай! — шепотом приказал кому-то Степка.
Ослепительно вспыхнула спичка, и из темноты выросла сердитая физиономия еще одного «обозника», который первым поднимал за меня руку. При свете зажженного огарка я различил стоявший в углу топчан с торчащей из-под лоскутного одеяла соломой, сколоченный из досок столик и полку, сплошь заваленную книгами. Стало быть, Степка летом ночует здесь, а не дома? И не боится?..
— Айдате сюда, — позвал Степка к столу и разложил на нем мою копию-карту. — Обсудить надо.
И Степка вдруг предложил еще
