изученного гибрида, например хорта, длится всего пятнадцать – двадцать минут, а уж осмотр навы, семья которой издавна привыкла прятаться, – час или даже больше. И все можно прикрыть благопристойной причиной – ты совсем не объект исследования, всего лишь должен быть всегда здоров.
Почему же хортам срок – тридцать пять лет? Ответа нет. Мысли постоянно возвращаются к этому. Ешь – думаешь, сидишь – прорабатываешь гипотезу, спишь – раздумываешь над скорейшими исследованиями…
Тапки спасают от холодного паркетного пола, махровый халат заменяет тепло женского тела по утрам. Альберт жует монотонно, никуда не торопится, хотя должен бы. В городской поликлинике все вечно опаздывают, ему лишь приходится соблюдать негласный этикет – чтобы не посчитали выскочкой. Так уж сложилось, что Харитоновы этот город отстроили (отец – великого ума архитектор, мать – декораторка высшего разряда), и потому всегда были богаты, тщеславны и знамениты. Никто не может их сменить – отцу уже восемьдесят, а его лицо едва осунулось.
Булочка сухая, но Альберт не делает замечаний. Сыр отдает химией, но Альберт его не выплевывает. Сам на себя стал не похож, совсем от рук отбился. Ему на роду написано капризничать, требовать, ожидать лучшего и быть этого достойным. Государственная поликлиника, считает мама, совсем Алика испортила.
– Неужели и сегодня тебе нужно идти на работу? – шокированно охнув, мама прикладывает цепкие белесые ногти к выгравированным ярко-красным губам. – Пятый день подряд?
– Конечно, маменька. Мне же нужны деньги на жизнь.
– Ерунда! Мы не оставим тебя на голодном пайке, как оставили нас в девяносто шестом!
Альберт, в выглаженных брюках, рубашке и джемпере сверху, приятно пахнущий остатками роскошных привезенных духов Yves Saint Laurent, так сильно напоминает отца, что мама сразу тянет к нему руку для поцелуев. Альберт покорно прижимает губы к теплой жилистой ладони, будто созданной для того, чтобы помогать своей обладательнице летать. Природа, однако, уберегла вирий от дара крыльев, и потому они здесь, в Славгороде, наряду со всеми остальными – и все же чуточку лучше каждого из них.
Отцовское дело давно погибло. Город не расширяется, дома, построенные на совесть, до сих пор стоят, и новые не требуются. Он, продолжая быть главным градостроителем, иногда закладывает пару-тройку скверов на юге города или придумывает новое укрепление для стены на границе. Именно ему принадлежала идея изолировать город так, чтобы в него нельзя было даже заглянуть. Остальные же деньги – в фондах капитального ремонта, которым управляют уже совсем другие люди. Они не заботятся о городе, только лишь грамотно раскидывают деньги между структурами – и у каждого часть оседает в кармане. Так Альберт встретился с Зильберман-младшей, дочерью одного из главных негласных властителей города.
– Хорошего дня, маменька. Передайте отцу от меня пожелания доброго здравия тоже.
На обувном рожке монограмма «Х» – резная, позолоченная. Нехилых денег, наверное, может стоить, если переплавить основание. И ручка из темного дерева – пару рублей принесет. Альберт прячет рожок под пальто, зная, что едва ли кто заметит пропажу так уж скоро, а зарплата, что он сбережет, сгодится на помощь одной-двум девушкам, чтобы раздобыть лекарства для прерывания нежелательной беременности. Таков уж его новый мир – приходится отдуваться за грехи самовлюбленных родителей и за все сорок с лишним лет жизни в излишестве и роскоши. Рано или поздно маменька и сама бы вынесла на продажу этот рожок, лишь бы получить немножко белого порошка, который, по ее заверениям, и обеспечивает ей красоту и молодость. Лучше уж на благое дело, решает Альберт. Лучше помочь «Новой волне».
Раньше Альберт без всяких сомнений любил свою жизнь. Ему не нравились миры из кино, не привлекали вселенные из книг, не влекли фантазии из собственной головы. Материал, глина для жизни, – все, что его окружает. Родители обеспечили, построили, принесли, купили, за тебя решили – и не о чем беспокоиться. Не всем же быть недовольными! Кто-то должен принять на себя бремя беспричинного счастья и улыбаться, как дурачок, пока другие выгрызают себе саму возможность жить.
«Новая волна» Альберта переменила вмиг. Он растерял удовольствие от бесполезной работы в стерильном кабинете института, погряз в кризисе среднего ученого возраста. Non progredi est regredi[1], и оттого Альберт сам нашел свои неприятности. Подпольная помощь стала ежемесячной стабильностью, а после – еженедельной. Сейчас, на пике Славгородского гуманитарного кризиса, Альберту приходится бросать работу в поликлинике и бежать на зов своей совести. Он и с болью, и с радостью готов расплачиваться за все годы хорошей жизни, хоть так справедливости не добиться. Каждый сознательный житель Славгорода чему-то противится, с чем-то борется, и совсем скоро причин для этого не останется – вот так опосредованно Альберт поддерживает всякую задуманную кем-то революцию. Воюют ли на войне санитары, вытаскивающие раненых из-под шквала пуль? Содействуют, спасают – да, но воюют ли?
Беспокоиться о женщинах (вернее, всего об одной) – занятие глупое, излишнее, но входящее в ежедневную альбертовскую рутину. Он пишет эсэмэски со служебного телефона долго и старательно, привыкая к набору кнопками «Ильяна, как вы?», и получает в ответ лишь торопливое «Я ок». ОК – осторожно контролирую? Прижившийся у молодежи новояз ставит в ступор. Для понимания Альберта Ильяна закрыта, и анализировать, и расспрашивать ее нет смысла. Он осмелился на Восьмое марта выразить свое уважение и подарить ей цветы, вполне неплохой небольшой букет из красивых красных роз в изящной прозрачной упаковке, и от всей души пожелать оставаться все такой же цветуще красивой, однако особой радости и благодарности в ответ не получил.
«Как ситуация с Григори…» – ему не хватает символов на полноценное сообщение. «…ей?» – шикует, отправляя вторым сообщением.
Альберт не дурак и понимает, что Ильянина красота не останется без внимания других мужчин. Наверняка на всех возможных кавалеров у нее просто не хватает сил. Сам он, если нужно, подождет – еще не время жениться. Ближе к шестидесяти подумает о конкретной избраннице и определится с деталями.
– Чего стоишь? – рявкает дородная женщина большого, грузного и решительного вида. Она натолкнулась на высокую фигуру в темноте и совсем не испугалась. – Лучше делом займись!
Она всовывает в Альбертовы руки кучу ветоши, еще не перепачканной, и тянет за собой по узкому коридору подвала больницы, где тайком, оборудовав палаты наспех, разместилась операционная часть «Новой волны». Большинству бедных и обездоленных они помогают на улицах, но некоторые процедуры под открытым небом провести никак нельзя.
– Не теряйся! – продолжает требовать настойчивый голос, и Альберт старается не упасть без сил. На хирургическом столе, явно списанном в морг, разверзлась женщина в тяжелом родовом положении под
