множеством простыней. – Ты же врач?
– А вы разве – нет?
Женщина, исполняющая роль полевой медсестры, фыркает, рядом ее напарница – нервно хохочет.
– Соберись же, – строго говорят они. – Несчастные дети погибнут, если ты не поможешь.
Прежде чем Альберт успевает осведомиться о количестве детей, воспроизводимых на свет, он застывает от звериного крика роженицы. Одного короткого взгляда на лицо, искаженное ужасом, ему достаточно, чтобы понять, что на столе еще совсем девочка. Определить возраст сложно, но хрупкое телосложение балии сильно помешает разродиться ей самой.
– Кипятите нитки, обработайте ножницы. Подайте мне воду. Много воды.
Альберт бросается к девочке, забыв напрочь, что для начала следует представиться, рассказать о своих действиях и успокоить. Ему важнее спасти здесь и сейчас – впервые в жизни. Нет даже возможности погреметь папками в случае неразберихи, нет даже шанса урвать информацию из книги – нужно брать все в свои руки: ощупывать живот, соображать на ходу. Репродуктивный возраст балий ниже людского, и уже в восемь-девять лет их организм биологически готов к деторождению. И пусть природа приспособила эту девочку родить сейчас, самой ей этот путь дается нелегко – Альберт то и дело кривится от оглушительного крика, от которого щемит сочувственное сердце. Ни один закон, даже закон Славгорода, не разрешает прикасаться к детям – какого бы вида они ни были. Но здесь, в подвале-хирургической, врач акушер-психотерапевт не успевает думать о законах. Ему, как водится, до них вовсе дела нет – и всем присутствующим тоже.
Альберту страшно даже смотреть на столь юное создание, кажущееся ему хрупким и невинным. Но «Новая волна» накрывает его бурным спокойствием – в плечи толкаются суетливые помощницы, весь инструментарий заботливо вложен в руки, и кто-то за спиной включил радио, лишь бы как-то отвлечь почти-маму от боли – в ужасных условиях они все, кто имеет силу и смелость помочь, встречают на свет новую жизнь. Кто знает, вдруг этот малыш их спасет? Вдруг именно он освободит гибридов?
«Хорты взрослеют быстрее, – мелькает в светлом уме уже привычная мысль. – Они самые первые встают на ноги, их век природой сильно ограничен. Тяжелый уклад жизни сильно их выматывает… плюс вечные драки. Телесные наказания на службе… износ организма до сильных пределов… невозможность нехирургически сопоставить кости, операции… Штифты. (В стрессе Альберту думается лучше.) Голодание и недостаток мяса. Да-да! Хорты, балии, керасты, аркуды – хищники, они нуждаются в мясе. Извне нет мяса, ферм крайне мало… привозят немного, и стоит оно дорого… лекарств и лечения тоже нет… Тело быстрее приходит к своему увяданию. Гриша не способна выносить ребенка и родить его, это доломает ее окончательно. Каждодневные боли. Ломается – быстро заживает, и потом ломают неправильно зажившие кости снова… Двадцать лет службы… Ох!»
Когда окровавленные руки принимают кричащее дитя, сердце которого бесперебойно быстро бьется, Альберт понимает, что сам родился и рос не зря. Юная мама, обессиленно обмякшая на столе, отворачивается от них, тихо рыдая в смятую ткань под собой. Терзать ее никто не будет – мальчика забирают, омывают, заворачивают в пеленки и уносят. Над родившей склоняется акушерка, ласково целует ее в лоб и успокаивающе гладит по волосам. В нем самом волнами ходит адреналин. Раньше так случалось только от научных открытий.
«Новая волна» позаботится о них обоих. «Новая волна» позаботится о всех, кому нужна помощь.
Забытый в пальто телефон настойчивой трелью напоминает о себе. Экран освещает лицо – входящий звонок от… Ильяны.
– Я знаю! – кричит Альберт в трубку. – Я знаю, как мы можем спасти Григорию!
Глава двадцать первая
Время раннее, но Лавр успевает привести сад в порядок перед встречей гостей. Оазис вспыхивает среди старых пустых торговых рядов. Ильяна с улыбкой приписывает ему ложные компульсивные синдромы, но, пока Лавр хозяин, даже самая мелкая пылинка должна спрашивать разрешения присесть на фитолампы. Отличаясь особенным легкомыслием, Лавр умело переворачивает назревающую трагедию в готовящийся праздник и зажигает в мастерской ароматические соевые свечи, которыми в Славгороде похвастаться могут только он и жена мэра (с его подачки), и открывает тугие ставни теплицы с матовыми стеклами, которые препятствуют рассветным лучикам солнца проникать к новым росткам. Нараспев приговаривает:
– До чего чудесное утро!
Илля выросла на этой же прокультивированной почве, притом быстро и бодро. Она бывала здесь сутками и впитывала в себя любое сказанное слово, наблюдая за тем, как кипит работа по выращиванию того, чего детям видеть не стоит. Когда же выросла сама – как любой особо драгоценный селективный кустарник, расцветший под особым уходом – ушла с высоко поднятой головой, ведь только в ботаническом саду, где каждое семечко на счету, она могла научиться ценить себя и свою жизнь. Степная земля неплодородна, и рождение такого чуда на свет, по знанию Лавра, стоило природе многого.
Это известная родительская привычка – тащить своих детей на работу, и так как все иное на территории бывшего городского рынка в начале нулевых кишмя кишело разного рода бандитами, безопаснее всего было отдавать дите в «отдел, где никто не кусается». К Лавру, разумеется. Хамоватый мужик, вечно ошивавшийся здесь со своей шоблой собак, сначала просто раздражал. «Иди своей дорогой, беззубый!» – кричал Цветков и гнал его то от теплиц, то от доверчивых ботаничек, подрабатывавших на самопальную наркоимперию, и всегда притом был строг, надежен и беспринципен. «Хорошая крепость, – оценила тогда Ильяна, подброшенная с пакетом конфет и тремя розами в целлофане (ну какая редкость же!) в начале рабочего дня. – Здесь мне будет хорошо».
Вечером, после целого дня причитаний Лавра – «ну и куда мне ребенок?» – Вэл все-таки дочь забрал, с усмешкой поблагодарив за то, что Цветков оказал услугу и «присмотрел». Мол, «я твой должник». А Лавр ему вслед: «Не смей приводить ее больше! Детям тут не место!» Но Зильберман, собака, все равно потом привел ее снова, и Лавр отказать не смог.
Однако Ильяниного отца давно и след простыл: постарел, стал важным «человеком» – чего Лавр в упор не понимал. Ладно, сменить документы, но себя-то внутри не изменишь – и из незаконного перетек в законное. К властительному и влиятельному. А Цветков, воспользовавшись годами отложенной «зарплатой», устроил себе пенсию по душе – маленький сад, где сохраняются титаническими трудами все те культуры, которые потребуются «во время голодной брани».
– Я не шучу, – говорит Ильяна нахмурившейся Грише. – Он немного… помешался, что ли. – Она тут же ловит себя на том, что говорит милиционерше всю подноготную почти родного дяди. – Но тут ничего незаконного. Благодаря ему у нас есть
