хотя бы кормовые овощи и мука для хлеба.
– Их же привозят, – сдавленно отзывается Гриша, спотыкаясь о каменистое разветвление дорожки. «Ландшафт не порть», поучил бы ее Лавр.
– Наивно. Прям в твоем стиле.
Илля не насмехается над ней, скорее уже обыденно подмечает особенности. И хоть слова отчасти грубы – Гриша в ответ обессиленно улыбается. От бодрой ходьбы у нее нехило сбивается дыхание, но в порыве привычного стыда приходится сдерживаться, и обе они молчат. Ильяна – лишь бы не ляпнуть лишнего, не обидеть своей горячностью, а Гриша – лишь бы не признаваться вслух, что могильная плита все сильнее давит ее к земле.
– Ах, никакой помощи мы тут не ждем! – Высокий мужчина с белыми как снег волосами разводит руками на пороге маленького оазиса, битком набитого зеленью в пределах стеклянно-деревянного каркаса. – Все сами, все сами. И полагаться, девочка моя, нужно только на себя.
В словах Лавра Гриша слышит отголоски горделивости подруги, и теперь понимает, откуда в ней такие самодовольные мысли. Водолазка плотно закрывает его горло – обычно навам больно от такого давления на жабры. Ильяна знает, как он не любит показывать свои шрамы зашитых жабр, по крайней мере – думает, что знает. Гриша так на него таращится – на вытянутого, моложавого, холодного, – что приходится пнуть ее локтем, лишь бы не позорила.
Гриша избегает прямого зрительного контакта с Лавром: она наблюдательна, решительна и крепко стоит на своем месте, но по глазам потускневшим видно, как ей не хватает сил смириться с бесконтрольным миром вокруг. Осуждать ее Цветков не в силах – самому пришлось дистанцироваться от безумия, творящегося в городе по вине чьих-то (не показывает пальцем) напыщенных и жадных отцов.
– Я знала, что найду тебя здесь! – Илля наконец радостно улыбается и делает несколько медленных, усталых шагов навстречу доброму другу, временами в особо тяжелые дни заменившему ей родителя. Они обнимаются, хотя Лавр редко кого удостаивает такой чести. – Спасибо, что согласился помочь.
Гриша зло зыркает ей в спину. Ильяна намеренно разбудила ее спустя пару часов долгожданной дремы, убедив, что им пора уходить, ведь Стая скоро вернется для расправы. Рыкова повелась на такую дешевую манипуляцию, но только потому, что взволновалась за кошачью хрупкость.
– Я не могу тебе отказать, Илля, но ты же знаешь, как это все опасно… – Он явно беспокоится, что весь заброшенный рынок пустыми глазницами проулков ловит каждое их движение. Гриша и сама оборачивается, навострив уши. И вдруг, действительно уловив какое-то движение в паре метров, молча указывает руками в сторону помещения – «Заходите быстрее».
Прежде чем закрыть за ними дверь, Рыкова еще пару раз оглядывает еле освещенную рассветом улицу. Она не знает, во что Ильяна впуталась сама и впутывает ее, но инстинктивно прогоняет протоколы охраны и защиты по кругу, пока не почувствует себя лучше. Посмотреть, прислушаться, обнюхать: стандартный порядок для собаки.
Глава двадцать вторая
– Зову – не приходишь, – обиженно цедит Лавр, откладывая секатор. Он разгребает стол перед собой и шуршит мешочками, имитируя занятость. – А тут заявилась, разбудив поздно ночью звонком. Еще и не одна.
Ильяна чуть виновато пожимает плечами и на секунду нервно оборачивается на Гришу. Выглядит она терпимо, но вот что скрывает внутри…
* * *
«Паллиативная терапия – посильное обеспечение комфорта и удобства пациентам, которым уже не помочь, которых не вылечить», – звучит альбертовский голос в голове. Они проболтали почти час, от долгого сидения на Ильянины ноги даже налипла краска с подоконника. «В других странах – насколько я знаю из книг, которые у нас тут не в ходу, – эвтаназия – это лишь способ облегчения невыносимой жизни смертью, когда ты болен неизлечимо. Но ведь Григория здорова!.. Они… – Тут его голос стал почти неслышным, помехи усилились, как назло, а сам разговор приобрел вызывающе преступный оборот. – Люди вынудили ее думать иначе. Как будто бы… чтобы ждала эту эвтаназию, как благо».
«То есть служба и должна была так ее сломать?» – уточнила с горечью Ильяна.
Альберт, укравший из больницы карточку пациента, шуршит страницами на том конце провода. Он сидит, от страха сгорбившись, в сыром подвале, она – прислонившись лбом к холодному окну. «С прошлой диспансеризации, цитирую:..усиленный болевой синдром, медикаментозного лечения не требует…»
Вынудили терпеть, понимает Ильяна. И сейчас, глядя на мрачную Гришу посреди яркой витиеватой зелени, она видит это искажение хронического мучения. Морщинки от хмурости, ямки над линией челюсти от крепкого сжатия зубов, медленное перемещение – чаще всего она просто стоит. Потому она привела ее сюда, к Лавру – ради облегчения. Но совершенно точно не такого, как прописали ей палачи.
– Извини, что так внезапно. Мне не к кому идти. – Она давит на жалость. – Ты не обязан, но нам нужны травы.
– Какие это еще травы?! – Лавр оборачивается на пятках и глядит на Ильяну возмущенно. Но тут же смягчается, увидев на лице ее подруги замешательство. – Ах, эти… а что нужно вылечить?
* * *
Лавр – потомственный знахарь. Бабушка заботливо передала ему многие свои знания, хотя в его вере только женщины имеют право хранить законы трав. Мужчины – изредка – становятся шаманами, жрецами озера. Его мама не проявляла никакого уважения к религии бабушки и к своим корням; вышла замуж за обычного работягу, давно вошедшего в мир людей, изменника, скрывающего жабры и бьющего своего сына-размазню, – построила свою жизнь, как полагалось. Когда на очередное сбитое колено бабушка прикладывала мази, нашептывая определенные слова, Лавр заинтересовался ее заговором. Та расцвела – и за одно лето Лавр уже овладел азами: обеззараживающие мази, настои против болей, чай для доброго и крепкого сна. Оставалось углубиться – и освоить яды. Но ядами Лавр занялся уже после окончания ботанического факультета, впервые синтезировав свою вариацию наркотического стимулятора.
Теперь кухня в собственной квартирке увешана связками трав, которые впоследствии хорошенько перетрутся и разберутся на листики умелыми пальцами, знающими свое дело. Лавр хорошо знает каждую свою смесь с фармакологической точностью: как и на кого подействует и насколько длительным окажется эффект. Он выращивает много нетипичных растений для еды и для удовольствия – даже делает цветочные духи на продажу заскучавшим женщинам. Эта его теплица – любимая, конечно, – на одну половину засажена агрокультурой, а на вторую – розами самых разных сортов и мастей: в честь прекрасной и колючей Ильяны.
– Почему не лекарствами? Не вижу стремления и веры, – вызывающе уточняет Лавр. Он ждет правильный ответ – единственный, который даст Зильберман-младшей доступ к желаемому снадобью.
Ильяна лечилась всю жизнь
