по ровному тракту, обдав нас дымом и пылью.
— Вот это да! — восхищенно произнес Степка. — Это не то, что паровоз, а куда надо, туда и поедет. Ну да ладно, пошли к дяде Васе!
С лошадиных боков клочьями свисала белая пена. Степка подвел нас с Колей к телеге, возле которой стоял и попыхивал трубкой худенький старичок. Издали я бы принял его за бурята, так как на голове у него была теплая (несмотря на жару) шапка-треух, а лицо было черным-черным. Так загорать могли только китайцы или буряты.
— А, боровик! А я уж чаю, где ты?
Да, дядя Вася был скорей дедушкой Васей. Теперь, вблизи, я разглядел его лучше. Все будто обугленное лицо его было в глубоких морщинах, седенькая редкая бороденка торчала, как вышарканная щетка, и только глаза молодо и весело выглядывали из-под лохматых, тоже седых бровей.
— Здравствуйте, дядя Вася, — начал было я, но Степка дернул меня за рукав.
— Это еще кто такие? Кого еще привел?
— Бедные они, дядя Вася, — поспешил Степка. — У них бабка в Хоготе живет, так они пешком к ней. А я говорю, может, дядя Вася…
— Ты, гриб-боровик, мне этак до Хогота еще полдюжины насберешь? Опять, поди, сироты?
— Ага, сироты, дядя Вася. Бедные они…
Дядя Вася ощупал нас бойкими цепкими глазками, кивнул на меня:
— Вижу, что бедные. Штаны-то, видать, вчера покупал, сирота? А штиблеты — прямехонько с магазина, а?
Я растерялся. Из-под рваного Сашиного пальтишка торчали, как напоказ, мои добротные, отутюженные бабушкой брюки. Мама совсем недавно сшила их из своей шерстяной юбки. И сияли начищенные ваксой новенькие ботинки. Выручил сам же дядя Вася:
— Али с детдома сбегли?
— Сбежали, — мрачно подтвердил Степка, тоже, видимо, убитый такой оплошностью. — Так ведь они только бабку проведать и обратно…
— Знаю вас, желторотых, — обратно! Словят вас, оденут, обувку дадут, а вы за забор да деру. В такие времена советскую власть обкрадывать!
— Я не обкрадывал…
— Ишь ты! — Старик попыхтел трубкой, пригасил ее черным, как уголь, пальцем, сунул в пиджак. — Ладно, боровик, сажай свою компанию. Только гляди — кормить нечем. Эх ты, безотцовщина горемыкая! Сколь вас еще по свету бродит!..
Мы сорвались с места и бегом помчались к телегам, возле которых ждали нас Андрей и Саша. И обоз двинулся дальше.
На обед остановились у речки. Лошадей выпрягли, стреножили и пустили пастись в долине. У тракта остались одни телеги с задранными к небу оглоблями да кое-кто из возниц для присмотра. Степка раздобыл котелок, насыпал пшена и повесил над костром варить кашу. Солнце пекло нещадно, и тем желаннее было выкупаться в речушке. Вшестером мы барахтались в воде и плескались, а Степка писал на берегу в тетрадке свой «Дневник путешествия» и мешал кашу. Кстати, такой каши, какую сварил он, я не едал еще никогда в жизни, хотя она была и без масла.
И снова в путь. Ровная степная дорога видна вперед на многие версты. Вон и встречный обоз. А позади нас тянется новый. Обозы, обозы!..
Ночь застала нас в открытой степи. Снова задрались вверх оглобли, забелели палатками стянутые с возов брезенты, запылали костры. И от их яркого бело-красного пламени стали еще чернее и степь, и звездное небо. Зато как приятно было тепло костров, вкусна испеченная в них простая картошка! Я готов был проглотить штук двадцать картофелин, но Степка поймал меня за руку и сказал:
— Хватит! Поберечь надо.
Дядя Вася молча жевал своим беззубым ртом лепешку, прихлебывая из кружки горячий чаек, и время от времени подсовывал кусочки маленькой собачонке. «Зачем он возит ее с собой? — подумал я. — Самому еды мало, а он еще собаку кормит…» Только потом понял я, что такое собака в обозе!
Дядя Вася отдал последний кусочек Шавке, подобрал крошки и перекрестил рот:
— Бог напитал — никто не видал. Спаси, господи, и помилуй… Ну, ну, ступай, милая, служи службу, — неожиданно закончил он, обращаясь к собаке.
Шавка вильнула хвостом, облизнулась и убежала.
— Значит, на Ольхон к тетке? — спросил дядя Вася Степку, устраиваясь к огню.
— Ага.
— Дивные дела делались на острове Ольхон в давние времена, — начал старик, заставив нас невольно насторожиться. — Жил о ту пору в Иркутском один такой великий разбойник. Грабил он на этих самых трактах купцов да и в городе промышлял ладно. Ограбит — и пошел с товаришками гулять. Седня в селе, завтра в другом гуляет — поди пымай ветер в поле! Мало, что ограбит купца, еще с собой увезет, за стол на почетное место усадит: пей с нами, ваше степенство, гуляй, твое же добро пропиваем! А утресь — в чем мать родила с богом отпустит. Вот ведь какой был просмешник!
— Дядя Вася, а это взаправду было? — не выдержал Саша.
— Я, гриб-боровик, один раз только соврал, когда в японскую воевал. Генерал, помню, самолично георгиевский мне нацепил и спрашивает: «За кого воюешь, кавалер?»— «За веру, царя и отечество!» — отвечаю. Соврал.
Из темноты выплыла лошадиная морда и потянулась к дяде Васе.
— Ну, чего тебе? Нету овса боле, нету. Все ноне на пайках сидим. Ступай, собирай травку.
Старик ласково потрепал лошадиную морду, и та растаяла в ночном воздухе, как дымок от цигарки.
— И попадись тому разбойнику один купчик. Ограбил его разбойничек, с собой прихватил и за стол усадил, как всех протчих. А тот пьет, песни поет, будто и взаправду в гостях празднует. А после скинул с себя сапоги, одежку (знал, видать, чем эти пиры кончаются), отдал их атаману и говорит: «На, бери, такой-этакой. Только мы теперь с тобой оба братья: я гол, как сокол, да и ты не лучше. А могли бы мы быть знатнющие господа, и все перед нами шапки ломали». Сроду не видал таких атаман, диву дался: «Как, — говорит, — понимать тебя, купецкая морда? Будто не я тебя, а ты меня опростал, да еще и в братья записываешь». А купец ему: «Ничего ты, дурень, не понял. А ты смекни, говорит, какой прок тебе в сапогах моих, ежели ты их не сам одел, а всем роздал? Чуешь?» Крепко запали атаману эти слова в его разбойную душу. «И впрямь, — думает, — пою, кормлю эту братию, а что проку? Это бы все богатство, что с имя пропил, себе одному — вот бы зажил!» И стал он награбленное втихоря от товаришков попрятывать да по ночам на остров Ольхон свозить. Где уж он там его хоронил — неведомо, а только, слыхать, несметное
