принятием идеи революции, был самым что ни на есть практическим [Гейфман 1988; Гейфман 1997; Stock-dale 1995]. После всех попыток добиться установления общественного строя, в котором соблюдались бы права человека и главенствовал принцип верховенства закона, либералы вынуждены были признать тот факт, что никакие гражданские формы протеста не оказали воздействия на царское правительство, чьи беспощадные разгоны мирных демонстраций, самым известным из которых стало Кровавое воскресенье 9 января 1905 года, в определенной степени оправдывали действия экстремистских групп[194]. Однако по мере того, как революционное движение набирало силу и росло число террористических актов, забастовок с применением силы и бунтов, либералы все яснее стали осознавать важность государства в деле сохранения порядка и тот факт, что без этого порядка столь ценимые ими права и свободы защитить невозможно. В бурных спорах о том, как именно следует противостоять самодержавию, мировоззрение членов «Союза освобождения», который впоследствии превратился в кадетскую партию, формировалось в зависимости от быстро меняющихся событий того времени.
В такой обстановке вопрос о соблюдении баланса между позитивной и негативной свободой был частью более общей проблемы, занимавшей умы всех российских граждан, желавших участвовать в политической жизни страны и вместе с тем сознающих недостатки существующей системы.
3.2.1. Свобода и революция
На фоне всеобщего недовольства властью, охватившего рабочих и крестьян, известия о поражении русского флота под Цусимой в мае 1905 года превратили ситуацию в Российской империи из беспокойной во взрывоопасную. Последовавшие за этим волнения: почти всеобщая забастовка, уличные беспорядки в Одессе и восстание на броненосце «Потемкин» – еще больше увеличили вероятность того, что с подачи революционных партий может начаться общенациональное восстание[195].
Умеренные либералы, верившие, что преобразования можно будет провести в рамках существующего государственного строя и в сотрудничестве с властью, были разочарованы полным нежеланием правительства запускать процесс полномасштабных реформ и его готовностью применять насилие по отношению к протестующим массам. После провалившейся попытки обратиться лично к царю через посредничество видного философа-неоидеалиста и земского деятеля князя С. Н. Трубецкого эти люди задумались о допустимости более радикальных методов протеста[196]. Даже Маклаков, впоследствии заявлявший, что либералы должны были больше сотрудничать с властью, писал тогда, что в череде крестьянских восстаний винить нужно было исключительно экономическое неравенство и систему правления в России [Маклаков 1949: 36–41]. Многие земцы, до того категорически возражавшие против политики террора, готовы были признать, что насилие оказалось эффективным методом воздействия на правительство, подтолкнув его хотя бы к тем реформам, на которые оно оказалось готово пойти[197]. В такой обстановке только малая часть либералов продолжала говорить об абсолютной ценности прав и свобод человека и о неприемлемости применения насилия даже в теории[198].
Другие «освобожденцы» стали все активнее склоняться в сторону более радикальных мер, особенно после событий Кровавого воскресенья, по итогам которого Струве назвал Николая II «врагом и палачом народа» [Струве 19056: 233]. На страницах «Освобождения» он утверждал: «Активную, революционную тактику на современной стадии русской “смуты” я считаю единственно разумной для русских конституционалистов» [Струве 1905а: 281]. В мае 1905 года Милюков создал черновик воззвания к русскому народу, который его биограф М. Стокдейл называет «самым радикальным документом, когда-либо им написанным» [Stockdale 1996:135]. Вот что там говорилось: «Мы должны действовать, как кто умеет и может, как кто способен или считает нужным по своим политическим убеждениям. Как угодно, но действовать. Все средства теперь законны против страшной угрозы, заключающейся в самом факте дальнейшего существования настоящего правительства» [Сверчков 1925:153; Милюков 1955,1:276–292]. В заключение он писал, что во время революции пацифизм является лицемерием, поскольку говорящие о нем, сами воздерживаясь от применения силы, извлекают выгоду из того, что это делают другие.
По мере того как «освобожденческое» движение в целом сближалось с социалистическими партиями, его участники тоже все сильнее склонялись к концепции позитивной свободы. Социально-экономическая программа «Союза освобождения», принятая на его III съезде в марте 1905 года, учитывала пожелания рабочих и крестьян и предусматривала возможность передачи земли в обмен на вознаграждение, а также устанавливала трудовое законодательство, в частности введение восьмичасового рабочего дня. Летом земцы, традиционно бывшие самыми консервативно настроенными участниками «освобожденческого» движения, уже начали требовать всеобщего избирательного права, автономии Польши и других приграничных территорий, а также проведения экономических и социальных реформ с целью устранения неравенства, настаивая в том числе на экспроприации земель [Smith 1958: 299–302, 420–424][199].
В это турбулентное время многие либеральные мыслители, основавшие «Союз освобождения», все больше склонялись к мысли, что революция, возможно, является лучшим средством для достижения их целей: создания правового государства, гарантирования прав человека и достижения свободы, которую они воспринимали как самоцель. Однако такое решение ставило перед ними глубокую моральную дилемму. Как писала М. Стокдейл, «на возникавшие этические и юридические вопросы, в частности о взаимосвязи между целями и средствами и границах допустимого в политике, не было простых ответов, особенно с учетом того, что эти вопросы не имели абстрактный характер, а ставились… в период колоссальных социальных и политических потрясений» [Stockdale 1996: 461–462]. Тот факт, что политика террора находила поддержку как среди их потенциального электората, так и со стороны партий, которых они считали своими ключевыми союзниками, в известной степени показывает, какого рода тактические решения приходилось принимать лидерам либерального движения.
Установившаяся традиция причислять террористов к героям-мученикам, сражающимся за свободу и благополучие российских граждан, стала еще более трудной проверкой на их верность своим этическим принципам; даже такие фигуры, как Струве и Маклаков, испытывавшие искреннее отвращение к насилию, в какие-то моменты 1905 года соглашались с необходимостью террора[200].
3.2.2. Свобода и порядок
Во время Революции 1905 года российские либералы постепенно осознали, что у способности государства поддерживать порядок внутри общества есть этическая сторона, неразрывно связанная с сохранением и защитой свободы[201]. Однако по мере того, как им открывалась эта связь между порядком и свободой, между ними стали разгораться споры о том, как эти понятия должны соотноситься друг с другом. В частности, те, кто впоследствии вступил в кадетскую партию, в массе своей утверждали, что в исторических условиях, сложившихся в России, необходимо принять некоторые позитивные меры, направленные на улучшение качества жизни беднейших слоев населения; однако их взгляды на то, сможет ли царское правительство сохранять порядок в обществе, защищая при этом личные права граждан, существенно разнились. Милюков, чье мнение оказывало колоссальное влияние на политику партии, опираясь на свой опыт историка, утверждал, что в сложных ситуациях свобода должна восприниматься как цель, чью ценность надлежит сравнивать с ценностью других конкурирующих с ней идей.
