именно его знаниями, а потому его рукам доверяла даже больше, чем здравому смыслу.
– При чем здесь лекарства? – шепотом спрашивает Гриша, опираясь рукой на стойки-держатели с рассадой. От них нежно, ярко и вкусно пахнет помидорами. Бессонные ночи не играют ей на руку: от шеи до бедер каждый ответственный за движения сустав постанывает и скрипит под бледной кожей. – Слушай, Илля, ты же сказала, что дело важное. И что тебе нужна помощь, охрана… Почему мы опять с какими-то шарлатанами…
– Молчать! – Ильяна шикает и рвется за Лавром между рядами продовольственных богатств. – Ну, Ларочка! Мне нужно ей помочь. Она очень нуждается в этом, хоть сама пока не понимает…
Альберт не смог бы достать лекарства, потому что их нет. Даже в хирургическом отделении и люди, и гибриды – все стенают от боли. В универсамах полки пустеют: «В профилактических целях подрезали поставки, потому что на границе проблемы», – пришло сообщение от близких к Мгелико соратников. До него самого не дозвониться, чтобы попросить помощи. Да и кто согласился бы? Ильяна вложила в Гришин лик, как в символ, всю свою надежду на будущее города и решила: спасет ее одну, значит, сможет спасти всех.
Гриша молчит, потому что ее отчаянный лай не примут за человеческую речь. Сдержав скулеж, она присаживается меж зарослей на полуразваленную табуретку, чудом под ней устоявшую. Ей жаль Ильяну – столько стараний и все впустую.
Лавр берется за прополку куста, словно к нему заглянули не по делу. Он привык работать с запросом – а Гриша ему этого запроса не дает.
– Граница перекрыта не зря, – перебивает он Иллю, продолжая заниматься своими делами. Отмеряет в колпачок немного отравы от жуков, сливает этот яд в резервуар с водой, хорошенько перемешивает и перекачивает воздухом в ороситель. Будь его воля убрать также всех вредителей, кто сгрызает ослабший город, он бы помог Ильяне, но методы РЁВ слишком очевидны и радикальны, чтобы они сработали. – И это всем собакам назло. Еды не будет. Даже деньги твоего отца этой проблемы не решат.
– Что ты знаешь? – Ильяна позволяет себе наглую вольность в общении с неприступным и загадочным Цветковым, потому что ему тоже слишком дорога, чтобы он мог ее прогнать. – Ты каждый раз паникуешь, – она гладит ласковые побеги, – что мы останемся совсем отрезанными от мира. Но мы ведь и так сами по себе, разве нет?
– Нас оставят тут голодать, и даже не вернутся сжечь трупы. Не только перед твоей подругой маячит смерть… – Он закладывает мазь в небольшую баночку, собирает чай в мешочек, и с особым вздохом вкладывает две шайбы успокаивающего «зверобоя», который, вне всяких зависимостей, просто позволит существовать без мучений. – Но и перед тобой. Пока твой отец и его прихвостни тихонько воюют с остальной городской швалью… пока машины из Барнаула, груженные доверху, разворачивают на слабо охраняемом КПП…
Ильяна старается не слушать. Говор тихий, как колдовской, но слишком уж злой и правдивый. Она топчется, вглядывается в розы, словно в них можно найти ответ. Улавливает неосознанно еще одну неожиданную для себя истину: «Никто тебя не спросит», «Никто тебе не скажет». Наконец Лавр отрешенно протягивает заговоренное спасение Ильяне дрожащей рукой и предупреждает:
– Скорее всего, не поможет.
– Почему? – как разочарованная девочка тянет она в ответ. Слова его она пока что не осознала до конца.
– Она ведь не хочет избавляться от боли. Это видно по глазам. Свой выход она уже нашла. Просто не мешай.
Гриша встречает вернувшуюся Иллю понуро, ерзает на месте и распрямляется, морщась. Поспать бы хоть уже на полу. Ее матрас с детства набит соломой, диван – дешевым поролоном, а подушки третьесортным пером самых лысых гусей. И она, конечно, не жалуется. Ильяна же почти всегда получает все самое для себя лучшее. И тоже не жалуется.
В розово-фиолетовом свете ламп для растений обе они выглядят болезненно и зловеще.
– Мы можем идти? – Гриша спрашивает это неуверенно, словно ей могут запретить. А ведь могут. Ильяна очень хищно цепляется за возможность приказать не двигаться, чтобы она не могла уйти от разговора.
Все слипается воедино. Закрытая граница еще громче щелкнула замком. Отец сцепился с контрабандистами из-за своих старых нерешенных недомолвок. Кто же останется крайним? Кто будет страдать? Гриша. Такие, как она. Те, кого Ильяна решительно спасает от назревающей катастрофы. Те, кто может и не хотеть быть спасенным.
– Слабачка, – констатирует Ильяна, разочарованно вздыхая. Голос ломается под натиском гнева. – Я бы ни за что не сдалась. Я бы сбегала, я бы рвалась, я бы всем глотки перегрызла. А ты – серьезно сидела на цепи, как последняя собака?
– Так я и есть собака. – Гриша улыбается натужно, клацая зубами. Злые слова всегда вытягивают даже из самого глубокого забытья. – Я тебя разорву, не нарывайся.
– Ты-то? И ладно! У меня нет времени тут возиться! – Она с размаха бросает невостребованное «лекарство» ей под ноги. – Есть и другие дела, понятно? Нет, конечно, ты думаешь, что я только за тобой и таскаюсь…
– Ну иди. – Рыкова кивает в сторону выхода. Здесь их прекрасно слышит хозяин сада, но он занят розами – и, возможно, рад этой перепалке. В споре всегда рождается истина. – Чего ты стоишь, революционерка? Памятник Ленину сам по себе не рухнет.
Кошачьи когти заточенные и царапают собственные ладони в сжатых кулаках. Гриша хрустит ноющей шеей, словно разминается.
– Я тебе жизнь облегчить хочу. Чтобы тебе больно не было. Это плохо разве?
– Я тебя не прошу. – И все же Гриша поднимает дар, небрежно брошенный на пол. – Есть и более достойные помощи.
– Неужели тебе совсем плевать, что будет с миром, когда тебя не станет?
Ошибочно полагать, что смертники не думают о жизни после своей. Наоборот, Гриша регулярно представляет этот яркий рассвет. Для нее вполне очевидно, что без такой, как она, помехи, все кругом расцветет. Она всего лишь перевернутая страница истории – если Гриши не станет, эта теплица никуда не денется. И Ильяна, и другие люди в ней останутся. А комнатушка общажная и стул служебный по-прежнему будут стоять на своих местах в этом городе, который все еще останется закрыт.
– Мне больно, Илль. Просто больно.
Кажется, она впервые говорит даже сама себе об этом вслух.
– Что это значит? Какая это боль?
– Я думаю… – Она поджимает пересохшие губы и тяжело сглатывает, набираясь сил для фразы подлиннее. – Без меня не станет не лучше и не хуже. Все будет так же. Я просто не хочу мучительно ждать конца. И уж тем более не хочу…
