служу, явился мне в эту ночь и сказал: Не бойся, Павел! Тебе должно предстать пред кесаря, и вот Бог даровал тебе всех плывущих с тобою».
Затем, употребляя в дело старинные выражения, на слух простого человека звучащие наиболее убедительно, он рассказывал, к какому высокому роду принадлежит, насколько именитее иных по происхождению, как счастлива была его судьба и не бедственна жизнь, хотя и в ней находилось место и бегству, и ссылке, – и как печально его нынешнее несчастие.
Однако напрасны были все эти затеи, тщетны выдумки изобретательного, изворотливого Андроника. Бог явил ему свой гнев, и не нашлось у Андроника средства к спасению.
Некогда гордую шею заключили в железный ошейник с двумя тяжелыми цепями, на каких держат львов, ноги заковали в кандалы и отправили в тюрьму Анема, что близ дворца.
Спохватившись, повели к царю Исааку – но царь Исаак не оказал ему даже мало-мальской милости.
Когда тащили назад, те вельможи, что несколько дней назад пресмыкались перед ним и были готовы приговаривать невинных к любой казни, осыпали его ругательствами, хлестали по щекам и пинали.
Затем Андроника отдали на всеобщее поругание. Простолюдины выщипывали ему бороду, вышибали зубы, рвали остатки волос на голове. Женщины били его кулаками по лицу, и особенно неистовствовали те, чьих мужей он лишил зрения или умертвил. А кто-то секирой отрубил ему правую руку почти до середины локтя.
Полумертвого, его отобрали у толпы и снова бросили в тюрьму без пищи и питья. Но спустя несколько часов приступили заново: вытащили, вывели к солнцу, выкололи левый глаз, посадили на паршивого верблюда и с ликованием и торжеством повезли по городу.
Гладкая, как яйцо, голова его была вовсе не покрыта, тело же кое-как пряталось под коротким рубищем.
Жалкая это была картина, и кто имел хоть сколько-нибудь нежное сердце, способное почувствовать чужую боль, не мог сдержать слез.
Но глупые и наглые жители Константинополя, сбежавшиеся на бесплатное зрелище, – особенно колбасники, кожевники и все те, кто обычно целыми днями сидит в своих мастерских, занимаясь починкой сапог или добывая пропитание иголкой, – нисколько не думали о том, что еще недавно этот человек был их царем, украшался царской диадемой, а они, простые люди, прославляли его как спасителя и приветствовали благопожеланиями и что все они когда-то присягнули ему на верность и преданность.
В безотчетном увлечении они с бессмысленным гневом нападали на Андроника – и не было зла, которого бы ему не сделали.
Одни колотили его по голове палками, другие пачкали ноздри скотским пометом, третьи, намочив губку человеческими извержениями, выжимали ему на лицо.
Тот поносил срамными словами его мать и отца, этот колол в бока острым колом. Были и такие, что бросали в него камни и называли бешеной собакой. Одна распутная женщина, спешно принеся из своей кухни горшок, облила его кипятком.
Словом, не было никого, кто бы не злодействовал над Андроником.
Приведя на ипподром, его стащили с жалкого верблюда, чтобы повесить за ноги между двух столбов – тех, что стоят подле медных статуй разъяренной волчицы и злобной гиены, готовых броситься друг на друга.
У Андроника еще оставались силы и для терпения, и для мужества, и для ясного сознания. Обращаясь к толпе, он говорил только: «Господи помилуй!» и «Для чего же вы еще ломаете уже сокрушенный тростник?».
Один злодей вонзил длинный кинжал ему в горло, но так, чтобы он умер не сразу. А кое-какие латиняне хвастали своим искусством, пробуя на нем, чей меч острее.
В конце концов царь Андроник мучительно испустил дух.
Перед самой смертью он с трудом поднял правую руку, словно чтобы провести ею по устам, но ведь она была обрублена, так что многие подумали, что он хочет напоследок насосаться еще сочившейся из нее крови.
* * *
Что касается той одинокой, пущенной Андроником стрелы, то она не встретила на своем пути ни кольчуги тавроскифа, ни железных лат крестоносца, ни иных серьезных доспехов, пробив которые смогла бы доказать, что ее сделал настоящий мастер, совсем не от нечего делать добивавшийся ее смертоносной красоты.
Ей попался только тонкий шерстяной гипатий да хитон. Прошив их и даже не заметив, что они, возможно, пытались препятствовать ее движению, она пронзила сердце Афанасия Патрина и еще на две ладони вышла из-под его левой лопатки.
Люди на площади собрались совсем не книжные, Афанасия никто не знал, но и смерть безымянного, неведомого им соратника до крайности взбесила тех, кто ее видел.
Именно после случившегося толпа очертя голову ринулась на приступ Карлейских ворот.
Тело Афанасия отнесли обратно в Святую Софию, и до следующего утра он пребывал в Великом храме, в храме Премудрости Божией. Если вдуматься, так везет далеко не каждому; добрый христианин судьбе Патрина может только позавидовать.
Отпевали его всю ночь и очень неспешно: все равно все были заняты Большим дворцом и долго не находилось человека, который смог бы определенно сказать, кто сей, к какому семейству принадлежит, где его дом и родные.
Но утром толстый мясник Куприян узнал в покойнике своего соседа, каллиграфа Афанасия Патрина.
Тогда его снова положили на носилки и отнесли туда, откуда он вышел живым около суток назад, когда решил заглянуть к Исааку Ангелу: тот заказал ему новую копию жития царя Дариана и Афанасий хотел обсудить с ним кое-какие финансовые вопросы.
Книга осталась незавершенной. Что касается Исаака Ангела, то он, судя по всему, и думать забыл о своем заказе (принимая во внимание новые обстоятельства его жизни, это было вовсе и не удивительно).
Когда подступила нужда, Феодора за бесценок отдала недоделку отцу Паисию – тот заглянул помолиться с ней за упокой души ее несчастного мужа и между делом поинтересовался, сильно ли тот продвинулся в последней своей работе.
Довольный покупкой, отец Паисий даже пренебрег некоторыми намеченными на тот день делами. Добравшись до дома, он переоделся, съел пару ломтей хлеба, закусил сыром, выпил чашу вина и сел за стол, предвкушая радость.
Для начала он еще раз неспешно просмотрел все с самого начала. На некоторых страницах подолгу задерживался, качал головой, словно не мог поверить, что искусство каллиграфа может достигать таких высот, а то еще крякал от удовольствия, когда попадалась особенно яркая и живая миниатюра. Пролистав больше половины, снова с сожалением отметил, что последние страницы зияют лакунами – Афанасий не успел заполнить своей чудной живописью приготовленные для нее рамки.
Отец Паисий хмурился и с сожалением вздыхал. Добравшись до конца, он снова налил себе вина и некоторое время сидел,
