водой и небом. И тревога твоя – как дырявая сеть: никого не накормит.
А мой крёстный – это сплошной непокой. Он много говорит и по несколько раз рассказывает одну и ту же историю. Как будто у него вместо слов – рыба, которая вырывается, и вот он её никак поймать не может, она всё время выскальзывает, падает на землю и дрыгается. Поэтому слушать его надо внимательно. А лучше – помогать ловить.
Крёстный преподаёт на кафедре живописи в академии Штиглица. Я эту академию уже закончила, поэтому там мы тоже больше не видимся. Но однажды раздался телефонный звонок:
– Привет! Слушай, тебя Мосевич хвалил! Ну ты же знаешь, Мосевич редко кого хвалит, а тут!.. Давай я тебе рыбы привезу! Ты же моя крестница всё-таки.
Ага, вспомнил. Расчувствовался. Спасибо Мосевичу. Я ликую.
А вообще-то я рыбу не ем. Но очень люблю рыбацкие разговоры.
– Я когда последний раз-то рыбу тебе привозил? Давно! Я плохой крёстный. О! Забыл! Кроме Мосевича, тебе ещё Ирэна Адамовна привет передавала. Ты помнишь Ирэну Адамовну?.. Да, цветоведение у вас вела. А ты видела туфли Ирэны Адамовны?! Это же песня!..
Это и правда песня. Туфли её похожи на сказочные башмачки. Я уже и не помню точно, как они выглядят, – но помню, что они волшебные.
Потому что Ирэна Адамовна – это волшебство. Цвет и свет.
Она может всю пару рассказывать о сложных отношениях красного и зелёного. Цвет и фактура, цвет и форма, цвет и жизнь, цвет и смерть. Есть только цвет, а всё остальное – лишь приложение к цвету.
А Станислав Петрович Мосевич – мастер по живописи. Он называет своих студентов «чертями».
Черти его обожают.
У студентов есть слабость: все норовят в живописи перейти сразу к частному – например, сразу нарисовать лицо. Ни фигуру, ни тело, ни фон, а именно что посадить глаз на место и губы накрасить.
– Что ж вы это делаете, черти полосатые! – Станислав Петрович подходит к мольберту, окунает указательный палец в фиолетовую краску и проводит по нарисованному лицу. – Вот! Проще! Проще!
Достает из кармана пиджака чёрный уголь, делает один росчерк – и на лице появляются и нос, и глаз, и губы.
Правда – в простоте. Всё остальное – от лукавого.
Кроме Мосевича, у нашего курса ещё два мастера по живописи: Гущин-старший и Гущин-младший.
Гущин-старший и Гущин-младший всегда хвалили нас за свободу. Одобряли, когда краска текла, растекалась, когда бесился мастихин. Они относились к картине как к дыханию. Вдох, выдох. Чистое чувство. Краска растекалась – и замирала там, где ей угодно; всё, не надо больше вмешиваться.
Нет, конечно, нас никто не хвалил за каляки-маляки. Законы и правила живописи – это святое. Знать, как Отче Наш.
А свобода разворачивалась уже внутри этих правил и законов.
…Любимым натюрмортом была рыба в объятиях красной тряпки.
– В рыбе что главное? Цвет! Вот и берите его! А не чешуйки пересчитывайте. И смотрите внимательно: какой рефлекс на рыбе от красной драпировки – чудо! Ты что, не видишь? На золотом брюхе – красный закат! А на хвост солнце упало! Пишите скорее! Завтра такого состояния не будет. Солнце в Питере появляется так же часто, как вы на парах.
Живопись почему-то всегда стояла у нас первой парой. Мастера приходили вовремя, черти всегда опаздывали.
Но однажды Гущин-старший не пришёл на пару. И на следующую не пришёл. И никогда не пришёл.
Цвет и смерть. Кирилл Александрович ушёл в октябре.
По вечернему небу плыли: охра светлая, умбра жжёная, голубая ФЦ, изумрудка, кадмий красный тёмный… Значит, Гущин-старший взял с собой краски.
Над нашим питерским небом работает много мастеров. Вернее, Там они теперь все – подмастерья.
* * *
– Алё! Алё?! Ты куда улетела, крестница?! Я тебя спрашиваю: ты Ирэну Адамовну с Мосевичем помнишь?! Привет тебе от них! Чуть не забыл передать. Ну, я на рыбалку еду. Не знаю, может, на месяц, может, на два. Не от меня зависит – как рыба хвостом поведёт. Всё! Приеду – рыбы привезу тебе. Договорились? Ну всё! Звони! Пока-пока! Созвонимся! Так держать! Пока!
Судя по количеству прощаний, он собирается уехать на год.
Но это неважно.
Я ведь не люблю есть рыбу. Я люблю – рыбацкие рассказы.
…А рыбу от крёстного, кстати, я опять увижу лишь на картинах из цикла «Серебро».
Может, на самом деле он за этим и ездит на рыбалку? За цветоведением?
Рыбаки всех времён
Они стоят на набережной так, словно ждут, когда по Неве проплывут трупы их врагов.
Камуфляж, сто карманов, банка с червями, чемоданчик с насадками, ведёрко для большой рыбы, ведёрко для маленькой, сеть рыбацкая через плечо и, конечно, удочка. И не одна – шесть. Рыбак их все закинул и в ряд поставил, ждёт, какая первая клюнет.
Самую дорогую удочку рыбак держит в руках.
И тут самое главное – это лицо: счастливое лицо. Счастливое лицо сосредоточенного мужчины. В этом счастье нет сиюминутности. Оно долгое. Оно серьёзное. Напряжённое.
И завтра он тоже придёт. За счастьем.
И ведь знает, что ловить нечего, что ничего не поймает. Ну, может, рыбёшку одну, беспутную, одинокую, мимо плывущую. Но кого этим накормишь? Разве что кота. Да и тот останется недоволен.
А ещё я сразу начинаю думать про женщину. Жену рыбака. Есть она вообще? Думаю, что есть.
Рада, наверное, что он из дома ушёл. Просторно в квартире без рыбака.
А потом придёт. Рыбой провоняет. Рыбы нет, а он провоняет.
И женщина ему с порога свой взгляд бросает: «Опять ничего?».
И ловит в ответ это детское в глазах: «Эх, ну что ты понимаешь вообще!..».
«А есть что будем?» – взглядом спрашивает она.
Холодильник полон снеди, но женщины всех времён должны смирять рыбаков всех времён. Должны унижать их, докапываться, искать правду.
Женщины ищут женскую правду – и находят её: она лежит в пустых вёдрах для маленьких и больших рыб. Рыб нет. А вёдра есть.
И завтра он снова отправится на рыбалку. И её глаза снова спросят: «Где рыба?».
А рыба – она в душе. Ту рыбу не зажаришь, не съешь. Она внутри рыбака плещется. Он и рад ей. И этого – достаточно.
Достаточно, что его понимает одна рыба и терпит одна женщина.
Царь-Рыба
– А ты знаешь, что у них, оказывается, удочки – тыщу
