никаких надежд.
– Не говори так, – сквозь слезы, дрожащим голосом выдавливает из себя Илля.
Будь сил побольше, Гриша бы высказалась. «Ты, Ильяна, – громко вскрикнула бы она, имея право на это, – вечно только и думаешь, чтобы что-то изменить. А я, в отличие от тебя, прекрасно знаю, что ничего измениться не может! И революция твоя – глупая. И РЁВ. И ты сама – избалованный ребенок богатых родителей, которых прилюдно даже таковыми назвать не сможешь. Не имеешь ни профессии, ни четкой цели в жизни. Заперта в этом городе так же, как и я. Кто из нас несчастнее – я или ты? Я уйду, а тебе – что? Доживать здесь. Только и мечтая, что о своей революции…»
– Ты либо действуй тогда, либо отвали от меня уже.
Глава двадцать третья
Это букет кроваво-красных роз, обрамленных вместо бумаги в говяжью требуху. «Сварим суп», – решает Герасим, без смущения и отвращения разматывая кишки и складывая их в кучу отдельно. Лавровых нежных рук дело – бутоны такие насыщенные и свежие, что явно только вчера срезаны с его тепличных кустов. Говядина тоже свежая – сам потрошил.
– Дядя Сима! – Два любопытных носа суются по оба плеча, с интересом рассматривают, как жилы застревают в стеблях, цепляясь за шипы. – Это кто вас так любит?
– Особенная история, – важным тоном подмечает Герасим. – Когда подрастете, расскажу.
Кухню заполоняет щенячий восторженный лай – они скулят, умоляют, дергают за рукава, обещают даже помыть полы и помочь с ужином, если Герасим снизойдет до откровений и вложит в их юные головы какую-нибудь интересную сказку о дружбе, верности или каких-нибудь дворовых приключениях. Близнецы обиженно переглядываются, когда Герасим не реагирует на их манипуляции.
Его мысли заняты воспоминаниями – и хорошими, и плохими. Толком он никогда и не рассказывал, что тогда произошло. Осталась только игра в гадости каждый год в определенную дату – он плохое, и ему плохое в ответ. Жесты Лавра куда изящнее грубых действий Герасима – это и неприличные фотографии, и слежка, и подсунутые для шантажа соблазнители, и теперь вот – букет искренней ненависти. В силу более сильной неприязни переругиваться с Лавром веселее, чем с Вэлом. Даже самые заклятые враги надоедают рано или поздно.
Не так уж и плохо прошли эти годы. Лучше, по крайней мере, чем в другой жизни у другого Герасима. Другой Герасим терпит предательства, давно растерял самоуважение, так ничего и не создал, просит деньги на хлеб с молоком, зависим и истощен. Хотя, скорее, уже мертв, чтобы не мешался. Волков, наверное, последний человек, который знает Валерия Серебрякова настоящим сукиным сыном, а не подкаблучником под легкой дымкой куренных трав. Главное, что самого Герасима Волкова толком никто не знает – ни Вэл, ни Лавр, ни даже оставленные на его попечение мелкие Лелек-и-Болек, которые во все души насквозь заглядывают.
Он долго добивался своего положения. Собрать кругом себя Стаю верных злых псов – затея, которая заранее была обречена на провал, – Герасиму удалось не с первой попытки. И каждый раз ему мерещился зильбермановский взгляд, который хотел убедить его в том, что ничего не получится.
Яростно оттирая тарелку от прилипшей гречки, Герасим терпит близнецовские выходки, звуки которых слышны откуда-то из глубины квартиры. «Жалко, что с Гришкой не срослось», – думает про себя, но не слишком громко, чтобы не расстраиваться. Она ему никто, и он ей чужой, – все по-честному. Не оценила она его глупых шуток с цепями и не распознала себя как истинную псину. Жаль! Материал-то крепкий, держит форму хорошо, как приучили – так и переучить можно.
– Дядя Сима! – Лелек тянет за локоть, Болек виснет на Лелеке. Хорошо стоявший на ногах Герасим предательски покачивается, как это обычно с ним случается: стоит пустить кого-то беззащитного в свою жизнь, почва сразу проседает. И сердце болит, и суставы старые, уже отвыкшие от тяжестей. – Дядя Сима, там… Иди сюда! Дядя Сима!
Изо всех своих щенячьих силенок они тянут двоюродного деда к окну так, чтобы он мог в него выглянуть. Даже тюль расписной придерживают, пока он щурится. Смышленые ребята, у Стаи растет отличное подкрепление. Герасим и оглянуться не успеет, как они уже напитаются злобой и вымахают выше него вдвое. С хортами дело такое – в пять лет идут в школу, в пятнадцать идут уже по этапам.
– Ну вы что, не видите? – нетерпеливо спрашивает Лелек.
– Вот же он, вот же он! – почти восторженно вскрикивает Болек.
– Стоит, стоит!
– Ждет, ждет!
Планета кренится на два градуса, и Герасим плывет в пространстве вместе с ней. Хватается за подоконник, пока грудь сдавливает уже знакомое чувство. Трепет? Тревога? Испуг? Этот рыжий волк давно уже выцвел. Его шерсть – темная, пестрящая седыми струпьями, припорошена сейчас внезапным мартовским снегом. Он – из страшной русской сказки, и глаза голодные, хищные, блестят от огня почти докуренной сигареты. С благими вестями он не пришел бы – никогда не приходил до сих пор.
У Волкова в голове мелькает даже: «Может, пришло мое время?» – но смирения смерти он не способен выказывать. Множество раз она, родимая, черная, пыталась забрать Герасима в свои покои, но так и не осмеливалась. И эвтаназия, и голод, и шальные пули – все проскальзывало мимо и насквозь, задевая, но не забирая с собой. И только Вэл был единственным гонцом смерти, которого Герасим бы принял безропотно. Много лет назад он один держал Герасима над пропастью и решал своей рукой его судьбу – но все кончилось. Теперь Герасим Волков взрослый мальчик и портит себе жизнь самостоятельно, никакой Вэл Зильберман ему не нужен.
К тому же они оба постарели. Герасим с высоты третьего этажа еле-еле разглядел фигуру у машины в полутемном вечернем дворе. Бежать к нему он уже не станет – нужно в первую очередь найти теплые носки, а уже потом, не спеша, спуститься по лестнице, закутавшись в старую кожаную куртку, которая когда-то была надежным щитом. Эта куртка была на Герасиме в тот день, когда они подрались в последний раз. Славное было время, глупое, жестокое. «Не хочется к нему возвращаться», – лукавит Герасим вслух, но про себя не нарадуется, что хоть одно случайное нападение заставило Вэла явиться к нему на порог с мольбами оставить его неудавшуюся семью в покое. Просто хочется взять реванш, вот и все.
Когда Герасим спустился к Зильберману, он почувствовал себя снова пацаном, словно лишний тридцаток лет как гагариновской рукой сняло. Хорты взрослеют быстрее, поэтому щеки его были
