резко, глядя куда-то сквозь нее.
Если брат и сестра давно отвыкли смотреть друг другу в глаза, даже разговаривая, то вряд ли кто-то поймет наверняка о чем шла речь: о статуе, трости или о чем-то еще.
Там, где весь дом погряз в сумбуре переезда, любая попытка понять друг друга и без того хромала и была туговата на ухо.
29
В детстве, когда брат и сестра доставали что-то из шкафа, на них всегда смотрел Будда-скелет – та самая статуя. И они пугались, видя его лицо, больше походившее на череп, и глаза, глубоко запавшие в темные дыры. Но со временем они привыкли к нему, как если бы он был кем-то своим. Их родной святой старик в шкафу, чья борода и волоски на теле – им нравилось так думать – росли, пока он все старел и старел. Постепенно им стало казаться, что запавшие глаза просто закрыты в медитации, а если он внезапно их откроет, оттуда вырвется пламя. И это длинное ухо, как у Ганди, все время хотелось легонько поглаживать, что они и делали. Но больше всего их завораживало истощенное тело Будды, которое за долгие годы медитации превратилось в хрупкую сеть ребер, нервов и кровеносных сосудов, которая, словно прозрачным покрывалом, была обтянута истончившейся кожей. Как будто все, что было в нем грубого, земного, испарилось и осталось только красивое, спокойное, безмятежное, чистое. С каждым днем статуя становилась все более хрупкой и нежной. Мама звала ее «мое каменное сердце», дети – «голодающий Будда», а их Отец – «ее каменное сердце», и он с теплотой смотрел на Маму, а она брала его за руку, и дети прыскали со смеха, видя это проявление чувств. Старая статуя медитирующего Будды была треснута. У нее не было кусочка плеча и осталось всего одно длинное, как и подобает Будде, ухо. Второе было отколото и где-то пропало. В песке.
Дети не знали историю бодхисатвы, они не знали, что Будда Гаутама погрузился в медитацию на песчаном берегу реки, оставив все желания и стремления, чтобы освободиться от повергающего в страдания круговорота рождений и смертей. В день он съедал одно кунжутное и одно рисовое зернышко, это поддерживало в нем жизнь, все. Его заметало песком, и он все больше погружался в самадхи. От него остался один скелет, каркас из ребер. Однажды он пошел искупаться в реке, и самадхи в песке превратилось в самадхи в воде. В этом состоянии его увидела Суджата и влила ему в рот сливки, полученные из молока тысячи коров, тогда Будда вернулся в мир и провозгласил, что высшая цель не песок и не вода, а срединный путь. Внутренний свет, рожденный во время самадхи в песке и в воде, озарил его лицо, каждое его проявление, изображение и воспоминание о нем.
Когда кто-то уходит в самадхи, все части его тела погружаются в песок или в воду. Но способность обрести освобождение не ослабевает от того, что сонмы людоедов, обретя форму рыбы, крокодила и прочих подобных существ, устремляются разгрызть его кости и высосать жизненные соки. Если тело подвижника на какое-то время скроется под водой, как это бывает с моряком, то все начинает плавать отдельно: отдельно – тело, отдельно – голова, отдельно – почка, отдельно – ухо. И эти существа, погруженные в самадхи, становятся чем угодно: кирпичом, черепом, костью, горшком, украшением, статуей, жемчужиной, раковиной, голосом, дыханием, пером, топазом, зернышком, сердцем, историей, душой, галькой, пылинкой, былинкой, ухом, глазом…
Но разворошить – это дело Вершителя. Вершить и ворошить. Так все и вся появляется на свет божий. Из песка и из земли, из воды и из воздуха, старые кости и истории – разворошенные и свершенные, они обретают новую жизнь.
Вот почему так сложно привнести прогресс в Израиль и Италию: только возьмешься за лопату, чтобы построить новое, как вековое прошлое уже уставилось на тебя: ухо, нос и даже глаз Иисуса, и к верующим опять возвращается вера. То же происходило в Шумере, Месопотамии и других подобных местах: не успеешь копнуть глубоко, а старые истории уже восстают из самадхи. Предотвратить это можно, только если как следует прихлопнуть их сверху. Не успеют они услышать, что кто-то пытается разворошить землю, а песенка их спета.
И все же уничтожить существование самадхи очень сложно. Вот в Бамиане, когда туда дотянулись руки дьявола и динамит возрадовался, как Могамбо[40], обрушившиеся горы привели в движение статуи, покоившиеся в самадхи под землей, и они вышли на поверхность в других местах. Динамит пришел в недоумение.
Кто бы ни подтачивал их: время или всевозможная живность, какие бы подлости и злодеяния ни сыпались, эти истории, это самадхи, эти статуи не умирают, не остаются погребенными навсегда. Они просто сидят, сложив руки в дхьяна-мудре[41], их медленно-медленно заносит песком, и они покоятся в курганах, пока не пробьет их час.
Если старики и деревенские жители натыкаются на такие курганы, тут же бьют земной поклон. Иногда они приносят оттуда какой-нибудь древний камень и закладывают его в стену дома или хлева. Это, по сути, одно и то же, потому что дом – это храм, а скот – божья тварь.
Когда пришли англичане, они стали по-своему, по-английски, обходиться с находками из этих курганов. Пребывающие в самадхи черепа, кости, предания стали выставлять в музеях, библиотеках, гостиных и офисах. Дельцы установили на них цены. А другие назвали попытку извлечь их истории наружу исследованием, а себя – писателями и историками и начали скоблить и царапать их со всех сторон, царапать и скоблить. Вершителя сменил потрошитель и открыл свой магазинчик. Раскопки и божественный промысел подмял под себя эгоизм.
Но к чему мы растрачиваем драгоценное время нашей истории? Кому любопытно, может пробежаться по содержимому газет разных времен и обнаружит там множество примеров того, как эгоизм и занятие торговлей идут рука об руку. А суть – она вот в чем: тысячи лет назад Будда сидел, погрузившись в йогическое самадхи, а потом эгоизм вытащил его наружу, обтянул кожей и притащил на базар – теперь он, не желая того и не осознавая, скитается по западным музеям и выставкам, выплясывая причудливый танец в круговороте самадхи.
Вот почему Отец Старшего и его сестры, который лишь мельком упоминается в нашем рассказе, всегда повторял:
– То, что делают англичане, выкорчевывая погруженных в самадхи из этой земли и запирая их в музеях, не что иное, как самая настоящая кража. С целью перепродать! А если не
