могут достать целого, то все, что найдут – торс, голову, руку, ногу, – вытаскивают и прибивают у себя к стенам. А мы храним этого Будду у себя дома, и мы поступаем правильно. Это его дом, и мы относимся к нему с уважением, статуя ценная, но продавать ее нельзя.
Отец, а потом и Старший говорили, что треснувшую статую нельзя хранить на виду. Поэтому ее поместили в шкаф с дверцами. Мама приносила к стопам древнего иссохшего Будды какой-нибудь цветок, иногда надевала на его шею четки из рудракши[42], во время праздников и церемоний наносила на лоб тилаку[43] из красного порошка, сандаловой пасты и рисовых зерен, а иногда совершала подношение в виде равы[44].
Постепенно вся семья прониклась особой нежностью к Будде. Как будто он был их домашним божеством, благословлял их из своего укрытия и защищал. Все время от времени открывали дверцы шкафа и с почтением смотрели на него, считая, что это принесет удачу. И теперь Дочь попросила отдать ей Будду:
– Я ничего не взяла отсюда, отдайте его мне, я не верю во всякое там «нельзя треснутое держать снаружи», у меня он будет стоять на видном месте.
– Никогда, – ответил Старший за Мать. – Статую принес Отец, и ее место в этом доме.
А как-то приятельница жены Старшего, занимавшаяся с ней йогой по утрам, сказала, что опытный искусствовед сможет определить, насколько статуя старая и сколько она может стоить:
– Кажется, она и правда очень древняя, наверное, можно продать за миллионы…
– Греха не будет, если мы просто узнаем, – начала было жена.
На что Старший разразился:
– Отец нашел ее на раскопках, и только тебе могла прийти в голову дурацкая идея продать ее. Да тебе и невдомек, что значит хранить память об отце.
Раскопали Будду или его вручил сам Всевышний – никто и не думал ворошить эту историю, а уж что он может потеряться, и представить себе никто не мог, в том числе и Мама. И никто не смог в это поверить, даже увидев собственными глазами.
30
Оплакивать можно сколько угодно, но что пропало, то пропало. Была ли вещь отдана в качестве подарка, благословения или даже украдена – покинула дом, значит, покинула. Полистаем страницы истории: так было с Кохинуром, колоколом в резиденции президента в Шимле и с золотой Нобелевской медалью Тагора – разве ее вернут? А картину Бхупена Кхак-хара «Гуру Джаянти»?[45] А молодость? Время? Если пороемся в Гугле, то узнаем, что языки исчезли и их не вернуть: андаманские ака-бо, ака-кора, а-пучиквар, креольский язык вайпин из Кочи, австралийский биджара и еще многие-многие другие, и они продолжают исчезать, и возможно, хинди тоже ждет эта участь. В общем, пока роешься в Гугле, и сам исчезнешь. Река Сарасвати куда-то делась, где она течет теперь, куда несет свою мудрость? Динозавры вымерли, и даже те, кто вряд ли существовал вообще, как йети, тоже, можно сказать, вымерли. И Гая исчезла – Gaya bhi gaya – где теперь останки того великого прославленного города, который мы знаем как Бодх-Гая? Сознание – bodh – утратило способность к просветлению – baudh – и тоже исчезло – vo bhi gaya, а с ним – и сам город. Если люди ушли, то ушли, а некоторые ушли даже дальше, чем насовсем – как Отец семейства в нашей истории. Ушел – значит ушел, а все, что не успел закончить, досталось оставшимся здесь, и они запутались, и даже уголок в их памяти, предназначенный для хороших воспоминаний о нем, как будто тоже исчез – вот бедняга. Этот уголок похож на мемориал – по традиции его создают посмертно, если речь не идет о Гитлере или Усаме бен Ладене, о которых сохранилась только дурная память, иной они и не заслуживают, но и Дурьодхана может стать Суйодханой[46], да и Равана удостоился глубокого почтения. Если говорить о наших днях, то Джинна[47] оставил и хорошие, и плохие воспоминания, а если подытожить, то жизнь – это жизнь, смерть – смерть, она же кончина, ушел – значит ушел, а занят – значит занят. Суть в том, что если великие существа, драгоценности и воспоминания ушли и не вернулись, то какую власть они имеют над повседневными обычными вещами? Никакую. Да, их не отправят в мусор, ведь можно продать, но только потому, что сейчас продают все, что на выброс, и вот какой-то несчастный бедняк, смиренно приняв эти вещи, уходит – уходят и они, потому что одна женщина была на смертном одре, и всем казалось, что ушла и она и скоро растворится в любви Всевышнего, но никто не предполагал, что, пока Господь все звал и звал свою любимицу, его божественная сущность передалась ей и она стала деревом желаний, лицезреть которое и получить благословение приходили к порогу с самого утра и до вечера все обделенные и страждущие.
К моменту, когда остальные живые вернулись, дом изрядно опустел, и, по крайней мере, в этом случае Гугл вряд ли сможет помочь и в один клик выдать список того, что ушло и пропало. Столетия лежали здесь, припорошенные густыми клубами пыли. То, что показывалось на поверхность, сейчас уже казалось ненужным – например, Сушила всегда хотела забрать кулек с полиэтиленовыми пакетами, которые Мать год за годом укладывала слоями, ведь пакеты всегда нужны: то унести, то принести что-то. От того, что этот кулек исчез, не пострадал урожай и не выросли цены, так что лучше всего было просто промолчать.
Когда случается что-то невиданное, то на какое-то время молчание наступает само собой. Слова застревают в горле. Да, дети – это бог, старики – тоже, но это что за форма бога? Что сказать? Что делать? Откуда она взялась? Не слишком ли мелочно устраивать потасовку из-за дурацкого пластикового мусора? Что же теперь на поиски утраченного отправлять посыльных, чтобы шныряли по домам чиновников и высматривали, что нового появилось в помещениях, где живут слуги, и тем самым положить начало миссии «Возвращение домой»? Или пусть явится инспектор и, предъявив ордер, велит тихо вернуть все, что забрали? «Никакого сострадания у этих господ», – скажут люди. А ведь его у нас в избытке. Наша Мама, ее земной путь подходит к концу, постаревшая, одна, ну взбрело ей в голову облагодетельствовать всех вокруг, взбрело и взбрело – просто смирись и не удивляйся, что какой-то хлам исчез. Это приободрило Маму, а то все лежала и думала: «Теперь
