что Рейзел в разводе,
По закону запретна она!»
И воскликнул тогда Сендер-коэн:
«Коли так ты ведешь разговор,
Коль закон твой бездушно устроен,
Мы пойдем в христианский собор!»
…Шли к собору при полном молчанье.
Город будто от страха застыл.
Перед самым началом венчанья
Им дорогу раввин преградил.
Лик его был печален и темен,
А слова походили на стон:
«Отвергаешь ты Господа, коэн!
Покарает отступника Он!»
Только взгляда он был удостоен.
Показались пустыми слова.
Не услышал его Сендер-коэн,
Не услышала Рейзел-вдова.
И внезапно раскатами грома
Был нарушен небесный покой.
Тьма спустилась на город, истома
Души полнила смертной тоской…
И взметнулось подземное пламя,
И в колодце вскипела вода,
И разверзлась земля под ногами,
И сошлась, не оставив следа!..
Не воротятся аисты в гнезда
У давно обмелевшей реки,
А немые свидетели — звезды —
Безучастны и так далеки.
Пролетели века незаметно,
Не растет за оградой трава.
Здесь когда-то исчезли бесследно
Сендер-коэн и Рейзел-вдова.
Наказание или награда?
Ведь разлуки не дал им Господь:
В небесах или в сумраке ада
Стали двое — единая плоть.
И беззвучно танцуют пылинки
В серебристом сиянье луны.
…А у Рейзел глаза, словно льдинки, —
Так прозрачны и холодны…
Жизнь коэнов — потомков священников Иерусалимского Храма — по сей день жестко регламентируется в религиозной среде. Например, коэну запрещается жениться на разведенной женщине.
Историю, ставшую основой баллады, упоминает в своих «Мемуарах» Любавичский ребе Иосеф-Ицхак Шне-ерсон. Согласно его утверждению, событие произошло в 1363 году в Кракове, а фамилия непокорного коэна была Зелигман. Краковским раввином был в то время изгнанный из Германии рабби Ицхак. На протяжении несколько веков площадь перед собором, где якобы земля поглотила жениха и невесту, была обнесена специальной оградой. Сделано это было по просьбе раввина: поскольку среди местных евреев имелось немало коэнов, которым запрещено находиться рядом с могилами, следовало обозначить место, ставшее фактически местом захоронения. Площадь эту местные жители называли «Площадь проклятой еврейской свадьбы». Площадь существует и по сей день, но она уже перестала быть пустырем. Здесь установлен памятник краковским евреям, погибшим в годы Холокоста.
«АМУРСКИЕ ВОЛНЫ»
Этот старый вальс был написан молодым
капельмейстером 11-го Восточносибирского полка
Максом Кюссом и посвящен жене командира полка
Вере Анатольевне Кириленко.
Дальний Восток, гарнизонный оркестр,
Робкие взгляды, простые слова…
Музыка, музыка льется с небес,
Звонкой струною дрожит тетива.
Музыка, музыка вместо письма,
Пена слетает с могучей волны —
То ли оркестр, то ль природа сама
Дарит сегодня прозрачные сны…
Плавно Амур свои воды несет…
Музыка вечно над ними плывет…
Бьют барабаны и трубы трубят…
Медные волны уходят в закат…
Что ж, музыкант — и чужая жена…
Нынче печален могучий поток,
Тусклою стала речная волна.
Вальса напев не проступит меж строк.
Он — на войну, а она — в Петербург.
Тысячи верст между ними легли.
Воздух морозный сегодня упруг.
Звуки летят, как посланья любви…
Где-то Амур, где-то снова война.
Здесь — революция, там — тишина…
Тают надежды и гаснут огни.
Больше вовек не встречались они.
Время густеет — в Одессе, в Москве
И в Петербурге… Полуденный зной.
Музыка снова плывет в синеве.
Звуки ли, тучи парят над землей?
…Дальний Восток, гарнизонный оркестр,
Берег амурский и тих, и суров.
Где-то на Тихвинском — каменный крест.
В гетто — телами заполненный ров…
Только Амур свои воды несет…
Музыка вальса над ними плывет…
Тусклою медью окрашен закат…
И не вернуть те минуты назад…
Макс Авельевич Кюсс, автор вальса «Амурские волны», был расстрелян в селе Дальник Одесской области зимой 1942 года вместе с тысячами других одесских евреев. Вера Анатольевна Кириленко похоронена в Санкт-Петербурге.
ВОЛЫНСКАЯ ЛЕГЕНДА
Небо синее раскрылось, будто звездный веер.
Жил в местечке на Волыни арендатор Меир.
То поляки, то козаки, будто волки, рыщут,
Меир наш сидит в подвале или на горище.
Годы черные умчались, он живым остался.
Как-то поздно, на подводе Меир возвращался.
Вдруг козак навстречу вышел и взмахнул рукою:
«Неслучайно повстречались ночью мы с тобою…»
Над рекою туча ходит, черной птицей рея.
Над рекой козак зарезал Меира-еврея.
То не туча разметалась, не седая буря —
То судья спросил козака, грозно брови хмуря:
«Ты ли горло перерезал Меиру-еврею?»
И козак ответил твердо: «Я — и не жалею!
Я скажу, судья вельможный, я тебе откроюсь.
Ты меня казнить прикажешь, я и успокоюсь.
Меир был моим соседом и единоверцем.
И пришел я в вашу веру не с открытым сердцем.
Мой отец — Рувим-сапожник, мать звалась Рахилью.
Их могил не сыщешь нынче, занесло их пылью…
А еще была дивчина — душу мне открыла.
Я любил ее, панове, — и она любила.
Да бедна была дивчина, сам я беден тоже.
И просватал Хаву Меир — что ж ты сделал, Боже?!
Арендатору мамаша много задолжала…
Как узнала то дивчина — сразу прибежала.
Но стоял я рядом с нею и не чуял лиха!
А она ко мне склонилась и
