Саше, Степке, тем же «обозникам»? С кем останусь я, если во дворе, кроме врагов моих — Вальки да Яшки, никого нет? И причем тут карта? Ведь я сделал все так, как говорил Степка…
Силантий между тем натащил тулупов, овчин и собачьих борчаток[21], расстелил их все на полу и предложил нам ложиться. И, хотя был еще день и солнце высоко висело над Малым морем, после нескольких ночей тряски, бессонницы и прочих мытарств все с удовольствием растянулись на мягких постелях, а через минуту уже спали, как мертвые. Лег и я. Долго ворочался, думал о своем горе и не заметил, как уснул тоже.
«Дружба»
Разбудил нас трубный голос того же Силантия:
— Подымайсь! Ишь ты, заспались как, хлопчики!
Я протер глаза, и первой, кого увидал, была стоявшая над нами высокая здоровенная женщина в брезентовой куртке. Оголенными до локтей толстенными, как у хорошего борца, руками она уперлась в бока и улыбчиво смотрела на нас — сильная, загорелая, удивительно большая.
— А ну, который тут мой племяш? — громко спросила она, оглядывая меня и моих товарищей. — Который из вас Степка-то?
— Я…
Степка поднялся и скорее пугливо, чем радостно, снизу вверх смотрел на тетю Дашу. Глаза женщины-рыбачки спрятались под выцветшими бровями, и все обветренное, огрубевшее лицо ее засияло в улыбке.
— Вот ты какой стал, Степушка! А ведь я-то тебя вот этакусеньким запомнила, — показала она руками. — А ну, дай я тебя на солнышке разгляжу, рыжий. В отца, в отца весь красненький!
Она легонько взяла Степку под мышки, словно перышко, подняла его на руки и поднесла к окну, разглядывая и поворачивая во все стороны, как куклу. И расхохоталась громко, весело, так что засмеялись и мы, и усатый милиционер дядя Силантий, и сам Степка. И поставила на пол.
— Хорош племяш. Заморенный только шибко. Эк тебя подвело, милай. Ну ничего, погоди, хариусом да омульком откормим сперва, а потом уж к мамке отпустим. После ей расскажешь. А сейчас едем. Вон уже солнце как поднялось, а вы все дрыхнете. Рыбаков с моря встречать надо. Намаялись, чать, путешественники?
Пацаны повеселели, повскакивали с тулупов, заплескались под звонким умывальником холодной водой. Одному мне снова стало не по себе: вспомнился вчерашний разговор о предательстве, злополучной карте, о навеки загубленной дружбе со Степкой, Сашей, Колей, «обозниками». Но Степка дружески шлепнул меня по плечу:
— Иди мойся скорей! Поедем к рыбакам! Вот здорово!
Пара крупных лошадей, запряженных в бурятскую плоскодонную телегу с бортами, уже стояла у крыльца, нетерпеливо стуча копытами и бряцая уздечками. А солнце поднялось еще выше, знойными лучами заливая маленький рыбацкий поселок, сверкая в мелкой ряби Малого моря. Значит, мы и в самом деле проспали ни много ни мало, часов двенадцать! Силантий сдал нас под расписку тете Даше, как велел старший, и напомнил ей о каком-то условии в отношении поездки обратно в Иркутск. Но мы уже занимали места на телеге. Тетя Даша уселась впереди, натянув вожжи, взмахнула концами их в воздухе и, как заправский извозчик, гикнула так, что шарахнулись в стороны окружившие нас бурятские ребятишки.
Только к полудню показались на самом краю степи одинокие избушки, бараки, торчащая в небо труба рыбозавода, а затем открылось нашим взорам и само море, но уже не Малое, а настоящее море Байкал, о котором иркутяне часто певали длинную протяжную песню:
Славное море, священный Байкал,
Славный корабль — омулевая бочка…
Вот и Байкал. Тучи чаек кружатся над светлыми пенистыми волнами, над берегом, на котором на высоких жердях развешаны длиннющие сети, или неводы, как пояснила нам тетя Даша. Множество людей, в большинстве женщины, ворочают, перебирают, перевешивают неводы, чинят их, заплетая большие дыры. Нас обступили. Первыми подбежали к нам загорелые девчата в косынках и таких же брезентовых куртках и сапогах, как у тети Даши.
— Девоньки, женишков привезли!
— Марусь! И тебе в масть, рыженького!
— Заморенные шибко! Отколь таких взяла, тетка Дарья?
— Все у них в Иркутском дохлые али получше есть?..
Крики, визг, хохот оглушили нас, таращивших на шумных девчат глаза, как на диво. Тетя Даша отмахивалась, отбивалась от наседавших просмешниц, весела кричала им:
— Пошли прочь, охальницы! После женихов делить будете, кормить надо! Ишь вы, сороки бесхвостые!..
Так в сопровождении девчат нас и подвезли к огромным кострам, над которыми висели круглые большие чаны. Но не успели мы спрыгнуть на песок, как десятки сильных девичьих рук подхватили нас и потащили к воде, к морю:
— Скупать женихов! Крестить малосольных!..
Целые горсти соли посыпались на наши вихрастые головы, за шиворот, за штаны, за рубашки, и не успели мы опомниться, как очутились в холодной воде Байкала. Нас полоскали, как тряпки, окунали, перевертывали за ноги и, наконец, с хохотом, криками выпустили из рук, вышвырнули на берег. Смеялись над нами и бабы, и мужики, и парни, и такие же, как мы, пацаны, набежавшие невесть откуда на зрелище. А потом, с выжатыми кое-как рубахами и штанами, продрогшие и голодные, сидели у костров, уплетая за обе щеки чудесную наваристую уху с целыми краюхами хлеба.
— Наши едут! Рыбаки едут! — раздался чей-то звонкий девичий голос.
И разом зашумели, загалдели все, кто был на берегу: от мала до велика. Мы тоже побросали ложки и встали, вглядываясь туда, куда смотрели все. Однако море было по-прежнему нетронутым и бескрайним: ни паруса, ни корабля, ни лодчонки. Рыжая дивчина, которую называли Марусей, окликнула нас с перевернутой вверх днищем лодки:
— Эй вы, подите сюда, отсель лучше видать!
Мы подбежали к ней, стали рядом на остробрюхой лодке, вгляделись в море. Чуть различимые белые точки проглядывали в дымке, то появляясь, то снова скрываясь из глаз. Но вот точки распухли, расплылись в еле различимые паруса, а под ними зачернели узенькие полоски баркасов. А через час рыбацкие суда пристали к берегу, полные серебряной рыбы и снастей. Никогда в жизни я не видал такого огромного количества рыбы. Тут и головастые таймени, и чернохвостые хариусы, и серебристые, очень похожие на обычных селедок омули.
— Вот это рыбы! — воскликнул пораженный, как и я, Степка. — На два Иркутска хватит!
— А вот и не хватит, — рассмеялась Маруся. — Вашему Иркутску ни одной рыбки понюхать не дадим.
Мы с удивлением взглянули на девушку. Но Маруся вдруг стала серьезной:
— Не верите? Эх вы, чудаки. Ведь на Волге все еще голодуха, верно? И Красной Армии есть что-то надо. Вот Михаил Иванович Калинин и распорядился: всю
