пацанов, а в их мозолистых сильных руках куски арматуры и трубы.
Одеты в темное, стараются скрывать свои лица. Кулаки перемотаны ветошью, сберегая костяшки от ран. Вэл не успевает распознать, услышать и изучить каждого, лишь выпрямляется, упирая в Герасима взгляд. Вэл привык нападать, но теперь придется обороняться – дрогнув в коленях, он принимает смелую позу уверенного в себе бойца. Хорошо быть угрозой для кого-то слабого, зависимого, доверчивого, но Сима ему больше не улыбается.
– Стая… – удовлетворенно приказывает Герасим, а в груди у каждого издалека трепетно отзывается реакция на предстоящую команду. – Фас.
Спасибо, Гагарин, за возможность восстановить справедливость.
Глава двадцать четвертая
Сложно теперь посчитать, сколько дней Гриша провела в плену сначала Стаи, а затем – Ильяниного геройства. Наверняка времени прошло достаточно, чтобы с работы уволили одним днем с оглушительным выговором. Страшно ли увольнение перед смертью?
Гриша готовится морально к громогласной атаке начальника, который мощными медвежьими руками будет рьяно бить по столу. Не звонила! Не предупредила! Подвела! Наряд вне очереди! И все эти слова – нечеловеческим, воистину животным голосом, к которому гибриды прибегают крайне редко в минуты особого эмоционального отчаяния. Могут ударить – это в порядке вещей. Раньше, когда капитаном был М. (человек жалкой души и низкого роста), к особо непослушным рядовым применялись розги в качестве наказания. Сейчас даже Грише это кажется дикостью, тогда она получала сама и терпела.
Удивительно, но неизбежный выговор кажется Грише самой важной и всеобъемлющей проблемой на повестке дня. Ни о чем больше она не думает – только о коньяке, который стоит купить, и о том, где бы раздобыть настоящий копченый балык на закуску, чтобы задобрить капитана.
Руки пахнут Ильяной до одури сильно. На целый час Гриша отказывается от заядлой привычки грызть отрастающие буквально за день ломкие когти, лишь бы не возвращаться мысленно в те секунды, когда она наклонялась поближе, чтобы проверить дыхание и прикасалась губами ко лбу, чтобы узнать, нет ли жара. Сколько бы дней, лет, веков они ни провели вместе, понять Ильяну Гриша не в силах, а Ильяне никогда не постичь Гришину суть.
– О-о, пресвятая анаконда! – Сережа всплескивает руками, осуждающе осматривая Гришу с ног до головы. Он первый, на кого она натыкается ранним утром. – Ты где была? В какую жопу тебя засосало?
Сережа явно пьян – и в образе. Стразы слепят непривыкшие к такой роскоши Гришины глаза.
– Ты в очередь? – Она кивает на закрытую дверь в общую ванную и туалет. Оттуда слышен шум воды, а Сережа стоит, прислонившись к стене рядом с дверью.
– Угу. – Он безрадостно кивает, указательным пальцем поглаживая нарисованную бровь. Удивительно, как вся эта гамма эмоций вместе с макияжем помещается на его небольшом плоском лице с узкими глазами. – Лицо надо подправлять.
– А оно куда-то утекает? – Гриша хмурится. Рукой трогает свое, думает, что он снова намекает на то, что она страшная.
– Забей, дорогая, – строго парирует Рахимов, театрально закатывая глаза. – Сама-то ты откуда такая? Отвечай на вопрос, я злюсь.
На фоне плесневелой бирюзы подъездных стен общежития его кроваво-красное платье выделяется ярким пятном. Издалека замерший в нетерпении и плотно сжавший колени Сережа и вовсе выглядит произведением искусства посреди тотальной нищеты и разрухи. Бриллиант, блестящий в щебне.
– Все вы от меня чего-то хотите, – почти обиженно подмечает Гриша и становится плотно спиной к противоположной стене. Вот они, вдвоем опять – переполненные души, запертые в необходимости ждать. – Я уже сама забываю, что со мной происходит.
– Или не хочешь замечать, – вполне резонно подмечает Сережа, хлопнув наклеенными ресницами. – Я же вижу, как ты изменилась.
– Я сидела в подвале и лежала два дня в лихорадке. Конечно, я выгляжу дерьмово. Куда мне до тебя?
– Я не про это. – Сережа клокочет горлом, выражая недовольство, и чуть слышно шипит, словно фыркает. – Ты просто нашла новую подружку и совсем про меня забыла.
– Неправда! – Гриша от обвинения вся встрепенулась и ощутила, как во рту тревожно пересохло. – Ты же знаешь, Сереж… – она стыдливо отводит взгляд, – нет у меня времени сейчас друзей искать. Тут тебя бы вытерпеть…
«Нет времени», – эхом скачет по каждой ноющей ступеньке сгорбленного усталостью позвоночника.
– Малыш (он чувствует ее расстройство и сразу тянется обвить руки хладнокровной теплотой поддержки), иногда на судьбу не повлиять, даже если линия жизни скоро оборвется. Что-то просто случается – и неуместно, и не вовремя, и некстати. Звездам у тебя разрешение спрашивать надо или что?
Эта древняя незримая мудрость роднит всех керастов с драконьими предками, в которых они перестали верить с тех пор, как Азия отказалась от них. «Эзотерик, блин», – про себя хмыкает Гриша.
Сережа наклоняется поближе, чтобы попрощаться и отлучиться в уборную, и Гриша, не выдержав, допускает оплошность и отдается слабости. Он, находясь в нестабильном состоянии, чуть пошатывается, когда вся ее громоздкость отчаяния виснет на нем, как на спасительном круге. Делать нечего – они впечатываются в стену и стоят так недолго. Любому животному приятна ласка, и даже самый хищный зверь замлеет от нежности. Сейчас Гриша сжимает Сережу покрепче, как брата, и думает, что будет очень по нему скучать в той пустоте, в которую вынуждена по доброй воле отправиться. И не боится этого признать.
Дверь ванной комнаты противно и призывно скрипит. Старик-сосед, шаркая тапками, проходит мимо и сплевывает под ноги: «Фу, педерасты… развелось тут… тараканы…» Оба сдавленно хихикают.
– Это он меня за парня принял, – объясняет Гриша.
– Скорее меня за девушку – это очевиднее. – Сережа подмигивает утешающе. – Ты прямо-таки самая настоящая женщина. И никому не должна ничего доказывать.
– Да прям! – Гриша совершенно привычно для себя смущается. Бегло оглядывает себя и в который раз делает вывод, что о своей внешности никогда в жизни не заботилась. Работающие всю жизнь женщины вынуждены заботиться о чем угодно, кроме себя самих. – Ты сам сказал, что я выгляжу дерьмово.
– Причесать, и красотка, – пытается оправдаться Сережа, раздражительность которого уже сменилась жалостью. – Я бы еще припудрил тебя и чуть подкрутил реснички…
– Спасибо, я учту. – Гриша театрально улыбается, скрывая свою обиду за смущением и иронией, и, ловко обернувшись вокруг своей оси, проскальзывает вперед Сережи и захлопывает за собой дверь.
«Ах ты псина!» – доносится из-за фанеры с облупленной краской, и Гриша усмехается самой себе в треснувшее заплесневелое зеркало. От стука двери штукатурка картинно отпадает с потолка и разбивается о стертую пожелтевшую эмаль ванны. Сереже пора выучить закон коммуналки – ни с кем нельзя сближаться, ибо стоит на секунду расслабиться, и тебя
