обойдут даже в очереди в туалет.
Гриша предпочла бы вражду дружбе. Когда Илля раздражала ее, воспринимать мысли о ней было проще. Да, Гриша вспыхивала – но от ярости, а не от смущения. Одежда, которую она вынужденно одолжила в чужом доме, так прочно обтянула пышную фигуру, что Рыкова чувствовала себя не иначе чем сдавленной в тисках. Стягивать ее с себя не хотелось. Гриша присела на краешек ванны и стала ждать, пока ткань врастет в нее со временем, закрывая кожу, как внешний панцирь. Что-то менять не в ее силах, для Гриши смирение – лучшая добродетель.
Ржавая вода стучит плотной струей о чугун, и Гриша, опустив лицо в ладони, упирается локтями в колени и плачет. Глаза у всех слезятся так или иначе; иногда слезам просто нужно дать волю. Специального места для регулярных рыданий лучше ванной не придумаешь – сам звук свободного потока вынуждает расслабиться и отдаться нытью и хныканью. Когда Гриша выйдет отсюда, она обязательно осудит себя за проявленную бесхарактерность и хрупкость, но пока, спрятавшись от судьбы за ветхими стенами и избавив себя от осуждения гагариновского взгляда, она поскуливает и воет, старательно искусывая губы в кровь.
Спастись от унизительного беспричинного горя ей помогает только припрятанный в этой самой ванной соседский бутыль с горючей жидкостью. Гриша соврет, если скажет, будто пробралась в ванную комнату, только чтобы смыть с себя несколько дней в заточении. Она хорошо держалась и дала слабину только с Ильяной, потому что с балиями иначе невозможно, поэтому теперь заслужила немножечко отдыха.
Гриша знает про разные зависимости и встречала по-разному зависимых, поэтому умудрена опытом достаточно, чтобы знать, что сама она – чиста, насколько это возможно. Чуть трясущимися от расстройства руками Рыкова тянется к шатающейся канистре и прикладывает некоторое усилие, чтобы отвинтить последний барьер между унизительно тяжелой неделей и спокойным, безмятежным сном.
Она снимает с себя футболку, чтобы намочить ее в бензине и прижать к лицу. Сосед настолько страшится воров топлива, что прячет канистры за небольшими полуавтоматическими стиральными машинками. Гриша берет немного и всегда возвращает запасы на место так, чтобы даже слой пыли на канистре остался тем же. Ингаляция всего лишь позволит Грише чуть раньше уснуть – раньше рассвета или, если она так решит, раньше отведенной для этого даты.
Хлопковая ткань не комкается, как нужно. Она вся пахнет ненужным – лавандой, вербеной, свежестью порошка и привезенными издалека духами, подаренными отцом на двадцатипятилетие. Гриша утробно рычит, отодвигая от себя канистру. Если испачкать ее сейчас бензином, не отстираешь ведь? И уже никогда не вернешь былую сладость и красоту балийского запаха.
Даже тут Ильяна все портит! Возомнила, что Грише кто-то желает зла, и все пытается помочь – дура! Гриша сама с собой разберется – никто ее сильнее не отравит, чем она себя сама. Неважно, плохой или хороший – выбор, воля делать с собой что угодно – это доказательство малой свободы, которой Гриша была лишена всю свою жизнь.
Ее судьба была отмерена по линеечке – в пять лет школа, в пятнадцать лет работа, в тридцать пять – смерть. Она глядит на себя в зеркало – в желтом от пота и грязи уродливом и давящем лифчике, с багровыми синяками на шее от цепи, – не имеющая смелости даже убить себя одним махом.
– Жалкая сучка ты, Гриша. И всегда ею была.
Никто никогда не был виноват в Гришиных бедах. Она давилась, задыхалась и пропадала целиком и полностью по своей вине.
Глава двадцать пятая
Взгляд у ее собственного отражения в зеркале – тяжелый, мертвый. Гриша представляет, что, лежа там, в ожидании инъекции, она, наверное, впервые почувствует себя живой. И это несказанная привилегия – никакого повода жить у нее не осталось. Кому-то сложно принять, что кому-то пора на покой – но это же не Гришино дело. Ее дело маленькое, и оно почти сделано.
Спать себя она укладывает с мыслью, что начнет новый день по-старому. Наденет брюки, рубашку, привычную куртку, заплетет волосы в косу и даже постарается не остаться лохматой. Прилижет брови, примет контрастный душ, чтобы не быть одутловатой весь день. Плюнет в черный камешек старой-старой Мальвиной туши и пальцами пощиплет седые-русые ресницы, которые теперь отведут внимание от мешков под глазами.
Появится Карпов со своим очередным: «Ни свет ни заря, а Рыкова уже готова служить Отечеству!» И будет прав – она всегда приходит раньше начала своей смены. Дежурная смена печально, как и всегда, будет дремать за плотным оргстеклом. Гриша нарочно громко стукнет в него ладонью, чтобы мальчуган на посту подскочил, а матерый прапорщик послал хрипло на хер.
– Туда и иду! – Безрадостно, но все же с улыбкой, Гриша завернет за угол к начальнику, своему суровому капитану, с которым даже может не успеть попрощаться – он то тут, то там, то в отъезде (хотя куда в плотном кольце съездишь-то?), то на ковре у более высокого начальства. Гриша там его не достанет, да и не пыталась никогда.
Карпов будет обиженно глядеть ей вслед. Где пропадала? Почему не приходила? А потом решит ее отпустить. Карпов всегда был мудрым мужчиной и, пусть любил ее когда-то, сейчас наконец осознал: она собака, а он палка, и наоборот, он рыбка в пруду, а она камешек. Погрызть было приятно, но рано или поздно нашлось бы занятие поинтереснее. Гриша рада, что уйдет никем не любимой – чем меньше горя, тем лучше. Совести не хватает обернуться и посмотреть напоследок в его бездонные глаза. И ладно! Не сегодня же ей умирать, успеется.
– Григория. – Капитан подскакивает в строгом приветствии, когда после тройного стука Грише разрешается войти. Рядом с ним стоит мужчина – и Гриша быстро его узнает. Его лицо было напечатано на предвыборных плакатах с лозунгами «Сделаем город лучше», развешанных по всему городу.
– Василий Николаевич. – Она чуть неловко прикладывает руку к пустой голове, и выходит так комично, что мэр города ей только улыбается и кивает. Увидеть его так близко ей все же удивительно. Невольно припоминается Ильяна и ее ненависть к Рудыму: где бы она ни шла, на всех плакатах зарисовывает его лицо маркером. Удивительно, как оно до сих пор не стерлось из Гришиной головы такими усилиями.
– Мы рады, что вы нашлись, лейтенант Рыкова.
– Я разве пропадала? – Гриша искренне удивляется, а потом одергивает себя, опомнившись. – Приношу свои извинения. Меня сопровождают некоторые передряги, связанные с последним делом. Я тут пришла с отчетом.
Она
