прямо накануне открытия, и мой огромный номер в гостинице был завален букетами цветов и маленькими подарками с чудесными записками от всех, с кем мы работали эти два года. Выставка выглядела потрясающе – я переходила из зала в зал и видела, как в реальности воплощено все, о чем я мечтала, когда ее делала. На колофоне большими буквами было написано мое имя. На открытии я услышала множество слов благодарности от моих американских коллег. Я просто купалась в волнах теплых чувств и признательности. Всю немощь как рукой сняло, тем более что на всех обедах и ужинах мне готовили еду в соответствии с моей строжайшей диетой.
Все, что я увидела за последующие десять дней, стоило и перелета через Денвер и Феникс, и тех нервов, которые мне потрепали за время подготовки выставки люди типа господина Смородского и самой Ирины Александровны Родимцевой, тогда директора Музеев Кремля, которая настаивала, чтобы выставка начиналась с антропологической реконструкции головы московитянки, а заканчивалась пафосной советской живописью. На одном из совещаний в министерстве Родимцева сказала мне буквально следующее: «Милочка, наше дело – придумывать концепции, а ваше дело – заказывать ящики», и все ее подчиненные дружно кивали. В итоге получился расшитый по моей канве блестящий художественный проект, где экспозиция начиналась с шедевров древнерусского искусства, а заканчивалась картиной Ивана Николаева «Свадьба в Александровском саду», которую я отстояла с помощью американцев. Наша выставка, показанная и на Западном, и на Восточном побережьях, не просто расширила представление американцев о Москве, России и русском искусстве, но и во многом это представление изменила.
Из Сиэтла я с коллегами из Смитсоновского института перелетела в Вашингтон, Дональд поселил меня в гостевой комнате своего старинного дома в Джорджтауне[13], его жена окружила меня заботой: ее дети выросли, Дженнет была свободна, и с удовольствием общалась со мной и готовила мне специальную еду.
Вашингтон удивил какой-то топорностью своей архитектуры за пределами старинного Джорджтауна, красотой парка Думбартонт-Оукс и тем, что все главные музеи оказались частью Смитсоновского института. Конечно же, первым местом, куда я устремилась, была Национальная галерея, в ней хранилась большая часть знаменитой коллекции старых мастеров, которую Эндрю Меллон скупил в 1930-е годы в Государственном Эрмитаже. Откровением стал маленький Ян Ван Эйк. «Мадонна в церкви» была первой картиной этого великого мастера, которую я увидела вживую. Виртуозностью композиции поразила «Мадонна Альба» Рафаэля, но сердце было с его ранним «Святым Георгием». Я долго искала и нашла веласкесовский эскиз к портрету папы Иннокентия Х, который в свое время копировал в Эрмитаже Серов. Но главной картиной в этом музее стала для меня тициановская «Венера перед зеркалом». Ни одна репродукция этого полотна не может передать всей красоты и волшебства оригинала. То, как написано тело, лицо, глаза, волосы и жемчуг, не имеет аналогов в мировой живописи. Одно из лучших творений западноевропейской живописи, эта картина очень сложна и многослойна по замыслу и символике – достаточно посмотреть на пугающе искаженное отражение в зеркале этой самой прекрасной женщины в мире… Я очень долго стояла перед этим полотном, понимая, что я – абсолютно счастлива. Поразило «Распятие» Сальвадора Дали, я никогда раньше не видела оригиналов этого мастера, а мы им очень увлекались в студенческие годы, и альбомы, посвященные его творчеству, всегда были в библиотеках на руках или за кем-то записаны.
Второе здание музея потрясло прежде всего архитектурой (его построил великий архитектор Ио Мин Пей, автор пирамиды Лувра) и, конечно же, экспозицией искусства ХХ века. Шел 1990 год, и, благодаря выставкам, показанным в перестроечные 80-е в ЦДХ, я была уже знакома с творчеством самых главных мировых звезд искусства второй половины ХХ столетия, но многое было мне совсем не известно, и экспозиция Национальной галереи в Вашингтоне впервые развернула для меня историю мирового искусства ХХ века во всей ее полноте.
Я побывала во многих музеях системы Смитсоновского института – в Музее Хиршхорна, представляющем прекрасную панораму скульптуры ХХ века, в Музее американского искусства, в Музее воздухоплавания и космонавтики, благо что директором был муж Салли Хоффман. После музея Салли и Роберт пригласили меня к себе в гости. Салли еще задерживалась на работе, я поехала с Робертом, и по дороге он сказал, что ему нужно заехать за продуктами в супермаркет. Прогулка по первому в моей жизни американскому супермаркету была весьма интересным опытом, но еще большей неожиданностью стал тот факт, что Салли приехала к практически накрытому столу: ведь Боб, выдающийся ученый и директор одного из крупнейших американских музеев, заехал за продуктами, чтобы избавить уставшую на работе жену от лишних хлопот. И было так приятно ужинать у них дома в атмосфере любви и взаимного уважения.
Дональд тоже делал все, чтобы я постоянно ощущала и их любовь, и их благодарность за гигантскую работу, которую я проделала, и за мое умение многое преодолеть для достижения совершенного результата. Он играл со мной в игру – а что будет вашей душеньке угодно?
Хотите посетить Белый дом? Пожалуйста! И я оказываюсь в Овальном кабинете в неурочное время и в сопровождении самого хранителя президентской резиденции. Хотите попасть в Капитолий? Извольте, и вот я в Капитолии во время заседания Конгресса. Дженнет поводила меня по магазинчикам и помогла приодеться с учетом возможностей моего кошелька, ограниченных, конечно, суточными, но уже не так, как это было в Тунисе. А потом мы с ними поехали в Мэриленд, в их деревенский дом, построенный в 1642 году, о чем свидетельствовала дата на фасаде, и окруженный запущенным садом. По дороге купили знаменитых местных крабов и свежей, мелкой, но прямо с грядки клубники. Дома Дженнет выдала мне маечку и чудесный сарафан из ткани «Либерти», чтобы я выглядела как романтический персонаж, пребывающий в настоящем раю. Трудно передать, как чудесно и искренне это было, а сарафан этот до сих пор у меня, я уже тридцать лет ношу его на отдыхе. Такой заботы и такого расположения к себе я давно не испытывала, мне очень этого не хватало, я оттаивала там и чувствовала, что сама становлюсь лучше. Именно Дональд первым разглядел мои возможности и сделал все, чтобы я могла их полностью раскрыть и реализовать то, что было даровано Богом и вложено родителями. Он дал мне понять и почувствовать, что возможно все, если ты ставишь перед собой достойную цель, и что очень важно для человека, с которым ты работаешь, услышать «спасибо». Я многим обязана Дональду Мак-Клеланду, а он любил меня как свою дочь и, в какой-то степени, как свое творение. Уже после его смерти мне говорила об этом Дженнет, которую я старалась навестить всякий раз, когда приезжала в Штаты.
* * *
Когда
