бросили меня одну.
Дравик улыбается:
– Я знал, что ты справишься.
– Он заговорил со мной. Сказал, что не будет меня останавливать.
– Конвенция, на которую он сослался сегодня, была принята после Войны, но существуют и довоенные, подобные ей. Король не вправе запрещать бастарду заниматься верховой ездой. Предприняв подобную попытку, он тем самым поставит под сомнение довоенную конвенцию и, следовательно, прочие соглашения, принятые до Войны, в том числе те, которыми подтверждено право Рессинимусов на престол. В итоге будут сметены все препятствия на пути к гражданской войне. И королю об этом известно.
– Значит, мы воспользовались против него его же главной силой – двором.
У Дравика блестят глаза – с тем же выражением гордости.
– Безусловно. Во время Войны человечество не могло позволить себе выбирать, кто будет ездить верхом, кто нет: если наездник желает ездить и у него есть доступ к боевому жеребцу, по закону его не имеют права не пустить на ристалище, какими бы ни были его родственные связи и положение в обществе.
– Но после Войны никто из простолюдинов или бастардов верхом не ездил, – возражаю я. – Иначе только это и обсуждали бы по визу.
– Естественно, благородные приложили все усилия, чтобы производство боевых жеребцов жестко регулировалось, а тексты довоенных конвенций держали за семью замками. Простолюдины даже не подозревают о своем праве участвовать в верховой езде. А бастарды если и догадываются, то их убивают прежде, чем они успевают что-то предпринять. В отдельных случаях их ссылают на вспомогательные станции, обрекая на каторжный труд, пока не будет сломлен их дух – или они не умрут. Разумеется, от болезней и травм – никаких грязных игр и насильственной смерти.
Он ни на секунду не перестает улыбаться. Я бросаю взгляд на его трость, сапфиры которой по-особому мерцают на фоне его поврежденного колена.
– И все-таки это не объясняет, почему король закрыл глаза на мои угрозы, – настаиваю я.
– В отсутствие врага, чтобы вести с ним борьбу, войско зачастую обращается против самого себя. И королевский двор не исключение. В целях сохранения послевоенного мира между Домами наездникам были пожалованы особые привилегии. До тех пор, пока наездник участвует в турнире, допустимы любые «разногласия», возникшие у него с другим Домом. Собственно говоря, это дуэль под иным названием, и, если один Дом недостаточно силен, чтобы сойтись с другим на поле боя и победить, он считается слабым и, следовательно, заслуживает той участи, которая его постигла.
– И что?
– А то, что королю даже тронуть тебя нельзя и его двору тоже. Это не значит, что они не попытаются, но поэтому я и здесь, рядом с тобой.
– Защититься я и сама могу, – выпаливаю я. Он улыбается:
– Знаю. Как защищаешься уже давно.
У меня перехватывает дыхание, под шрамом возникает странная боль. Дравик продолжает:
– Остальные Дома будут следить за Домом Отклэров, ожидая, подтвердит он или опровергнет твое внебрачное происхождение, и, если подтвердит, король может лишить их привилегий или больше – объявить статус Дома утратившим законную силу, лишить его принадлежности к миру знати и распустить навсегда.
Навсегда. Это слово слетает с его языка, соблазняя вкусом золотых плодов надежды, настоящей надежды.
– Королю настолько ненавистны убийства ничтожных простолюдинов?
– Нет, но если правда станет известна в широких кругах, тогда убийство герцога Отклэра воспримут как упущение со стороны Дома Отклэров, как знак, что они не способны хранить свои тайны – или держать под контролем своих бастардов, – за что и вынуждены поплатиться. Опять-таки это признают слабостью, неподобающей их статусу. А слабость при дворе нова-короля непозволительна.
– Значит, им простили бы мое убийство, но не то, что меня оставили в живых.
Его улыбка теплеет.
– Именно.
Ховеркар пролетает мимо фонтана, впустую расточающего воду, водяная пыль играет и переливается радугой в искусственном лунном свете, исходящем от круглой бледной голограммы высоко над осью станции, где живут благородные. Меня мутит от съеденного пирожного, что-то кислое и горечь прошлого подкатывают к горлу, как горячая пена. Я собираюсь с силами и решаю двигаться только вперед. Этот банкет представлял лакированную действительность, был нарядной ширмой, прикрывающей бойню. Они встретились со мной, а я – с ними. Им известно больше, чем мне. Они одержали больше побед, чем я. Сколько вообще поединков я смогу выиграть, прежде чем неизбежно проиграю? Некоторое время я ломаю голову над этим вопросом – два? Три? Я хочу, чтобы умерли все семеро. Хочу семь побед. Хочу выиграть Кубок Сверхновой и уничтожить Дом Отклэров навсегда, но, стоит мне проиграть хотя бы раз, этого не будет.
– Вы выполните условия соглашения, даже если я проиграю? – спрашиваю я принца. – Подарите мне покой?
– Ты не проиграешь, Синали.
– Даже если я проиграю, вы сделаете это? – повторяю я настойчивее. Серые глаза Дравика отражают лунный свет.
– Да.
Ховеркар доставляет нас к особняку Литруа, и, едва я вхожу, робопес спешит встречать нас, виляя хвостом. Дравик не замечает его, а я наклоняюсь, чтобы поздороваться:
– Привет, малыш.
Его сапфировые глаза, взгляд которых обращен на меня, поблескивают в имитации счастья. Я выпрямляюсь и, стуча каблуками, иду по коридорам к двери бункера, сдирая с себя сковывающее движение платье и ленты. Увидев вблизи Мирей и Ракса, я убедилась, что перед началом Кубка мне необходимо тренироваться как можно больше.
Прохладный воздух Лунной Вершины в последнее время не кажется мне странным, словно я привыкла к его могильной неподвижности. Я иду босиком по ледяному мрамору. Киллиам кланяется, когда я прохожу мимо, и, поскрипывая суставами своего тощего тела, почтительно глядит в пол. Мой тренировочный костюм наездника висит на крюке, блекло-серый и сохраняющий форму моего тела, за три месяца пропитавшийся потом и кровью. Я нажимаю застежки на манжетах, и похожий на кожу материал мгновенно облегает меня и с сухим шипением герметично застегивается на спине.
Одевшись, я вижу, что Дравик ждет у двери бункера, и робопес рядом с ним.
– У него есть имя? – спрашиваю я, кивая в сторону пса.
– Нет, – краткий ответ звучит жестко. Перламутр, сапфиры, детские лазерные рисунки – очевидно, робопес принадлежал принцу, и это вещь из прошлого, встреч с которым он избегает, но и расстаться не в силах.
– Имя вашей матери – команда его отключения, – напоминаю я.
– Конечно, ведь она его сделала. Как и Разрушителя Небес.
Я замираю.
– Разрушителя Небес сделала она?
– «Сделала» – не совсем точное слово. Пожалуй, вернее было бы сказать «затеяла».
– «Затеяла»? Что это значит?
Дравик безразлично смеется, изучая трость, и я понимаю, что больше ничего из него не вытяну. И все же я поражена:
