казаться: помести его в другие условия – и он растеряется, станет беспомощным.
Да, это так: американец не может пожаловаться на то, что ему чего-нибудь нехватает – у него как будто есть всё. И это его «всё» (а также потенциальная возможность иметь ещё больше) роковым образом таит в себе скрытый подвох, подрывающий в человеке эмоциональное восаприятие мира: он как-то перестаёт от души радоваться и удивляться чему-либо. (Так ребёнок, которого «заваливают» игрушками, пресыщается, не дорожит ими – его трудно удивить ещё чем-нибудь новым.) И этот «эмоциональный вакуум» исподволь подтачивает чувство удовлетворённости жизнью, рождая некий комплекс «незнаючегохотения».
Мне кажется, что с этим феноменом человечество со всей остротой столкнётся в своём развитии в будущем. Ведь это страшно, когда нечего больше желать.
И мы, пришельцы из России, пожалуй, чувствуем здесь на себе некий повышенный интерес. Мы для американцев – экзотика, нечто непохожее, необыкновенное – словом, то, чем ещё можно удивить. И они с какой-то жадностью приезжают посмотреть на нас, поговорить с нами… Речь идёт именно об американцах, а не об эмигрантах, которых, разумеется, магнитом тянет к нам тоска по далёкой, навсегда утраченной родине. (4.04.72)
5.01.2018
Один из самых известных людей, признававшихся в испытываемой им «великой страсти» к морской стихии, однажды так высказался по этому поводу:
«В моей книге, откровенной, как предсмертная исповедь, я пытался раскрыть сущность моей ненасытной любви к морю… Тем, кто увидит в моих словах только лирическую иллюзию старого романтика, я отвечу, что двадцать лет я, как отшельник, удалившийся от мира, жил лишь этой своей любовью. Мир за линией морского горизонта для меня не существовал, как не существует он для мистиков, которые уединяются на вершинах высоких гор.»
Приятно сознавать, что это признание – пусть даже и переведенное с английского – принадлежит нашему брату-славянину. Человек этот, родившийся на Украине, – земляк и почти сверстник писателя Короленко – по существу до сознательного возраста рос в условиях польской смуты и гонениях в Российской империи и, в свои 17 лет оказавшись за её пределами, через всю свою дальнейшую жизнь пронёс в себе некое притяжение-отталкивание по отношению к России и русским людям.
Речь идёт о поляке Юзефе Коженевском, уже во взрослом возрасте, из-за необходимости приобщиться к мореплаванию, приступившем впервые в жизни к освоению английского языка и со временем ставшем Джозефом Конрадом – классиком английской литературы, то есть на поприще языка для него неродного, что само по себе уже подвиг исключительный.
Конрад – капитан парусного флота владычицы морей Британии – оставил после себя замечательное, мирового уровня, писательское наследие. Но в творчестве его – не только море, не только человек и море, но и сам он – человек – в полный рост с глубинами его психики и вызовами бытия в мире. И он – профессиональный моряк и философ – стал примером для некоторых других водоплавающих, способных взять в руки перо. В том числе и в оставленной им России.
Ещё один капитан, русский моряк, но уже другого поколения и другого – не парусного и не британского – флота, Виктор Конецкий начал свой творческий путь уже после окончания Второй мировой войны. С какой острой горечью сказано им о судьбе поколений:
«У нашего поколения не может быть никаких разногласий с отцами хотя бы потому, что не многие своих отцов помнят. И когда сегодня я попадаю в семейство, где за ужином собираются вокруг стола отец, мать, дети и внуки, то мне кажется, что я попал в роман Чарской и всё это совершенно нереально. И если я вижу на улице старика с бородой, неторопливой повадкой и мудростью в глазах, то мне кажется, что я сижу в кино. Потому что стариков у нас осталось очень мало. Их убили ещё в пятом, в четырнадцатом, восемнадцатом, двадцатом, сорок первом, сорок втором и в другие годы (курсив мой – Б.С.). А если ты вырос без отца и без деда, то обязательно наделаешь в жизни больше глупостей.»
Профессиональный моряк, он, разумеется, не мог не писать и не уставал писать об уникальной природной стихии – и философски, и что ни на есть конкретно:
«Море живёт в каждом из нас, хотя мы давным-давно отделились от него. И самый сухопутный человек носит в своей крови море, не зная об этом. Наверное, поэтому так тянет людей смотреть на прибой, на бесконечную череду валов и слушать их вечный гул. Это голос давней родины, это зов крови в полном смысле слова…
Море соединяет континенты и людей, море – такое же серьёзное понятие, как земля, смерть, жизнь и любовь.
Я привык думать о море, как о разумном существе. Всегда кажется, что оно знает мои мысли и ведает о моих намерениях. Когда в детстве мама приучала меня верить в Бога, мне также казалось, что он, Бог, знает всё, что сейчас во мне. И тут не солжёшь. И когда много лет назад мне пришлось тонуть на разбитом корабле и страх сжимал душу, я вдруг понял, что море видит мой страх и это не нравится ему. Я ощутил это своей кожей… И постарался вытряхнуть из себя этот страх.»
«Нас тянет в огромные пространства вод не потому, что мы водолюбивые существа. Мы можем утонуть даже в бочке питьевой воды. Мы любим не воду, а ощущение свободы, которое дарит море.»
«Мне уже не хотелось сойти с трапа, отправиться в город. Это особенное чувство – отрешиться от берега, его забот и соблазнов, потерять, потерять к земле и всему земному интерес. Не на словах потерять интерес, а на деле. С таким ощущением, должно быть, закрывали за собой монастырские двери настоящие, истинные, стопроцентные монахи. Это какое-то цельное, хорошее, чистое ощущение, но с примесью грусти, конечно, – ощущение близкого ухода в море.»
«Под нами, на глубине четырёх километров, в безнадёжной и торжественной тишине проплывали горы и ущелья, холмы и равнины дна Атлантического океана. Тайны чужой планеты роились под нами в кромешном мраке.»
Беззаветно преданные морской стихии, оба они – и Конрад, и Конецкий – стояли на том, что море не прощает небрежного, лёгкого к себе отношения и уж, тем более, – спесивого высокомерия, за которое неизбежно следует наказание (как в случае с величайшим по размерам, «надёжным» и роскошным Титником).
Помимо всего прочего, новоявленный англичанин из Бердичева, было дело, ломал голову ещё и над загадкой русской души. А эта русская душа, капитан Конецкий, не отказывал себе в удовольствии покопаться
