присутствующих.
– В сильном потрясении.
– Надеюсь, скоро он сможет приступить к своим обязанностям, – сказал Гильермо. – Его дожидается множество больных, страдающих от разных хворей. Рафаэлю они не доверяют: он только и может, что вправлять кости да зашивать раны.
– Не стоит так волноваться, господа, – вмешался отец Мигель. – Все эти годы мы как-то справлялись без постоянного врача. Пусть доктор Альтамира оправится от случившегося с ним несчастья, сколько бы времени ему ни понадобилось. Это слишком тяжелый удар.
– Сидеть в четырех стенах взаперти еще никому не пошло на пользу, – выразил свое мнение Гильермо. – Чтобы сохранить рассудок, мужчина должен работать.
Отец Мигель попытался направить разговор в другое русло и обратился к Мар:
– Мы говорили о революции. Некоторые считают, что новое восстание станет решающим.
Хотя ответ Мар был расплывчатым и опирался на защиту свобод индивидуумов как основной принцип прогресса, Паулина слушала ее с бесконечным восхищением, на которое только способен человек. Она смотрела на нее с трогательной, почтительной преданностью, порождавшей в ней стремление побороть невежество и познать истину этого мира. Однако разговоры о политике нагоняли на нее глубокую тоску. Правда, когда говорила Мар, все вдруг становилось увлекательным и захватывающим. Возможно, она просто никогда прежде не встречала женщины, выражавшейся подобным образом, и это приводило ее в восторг.
– Получается, – начал Гильермо, внимательно выслушав Мар, – война, по-вашему, необходима, и если наш остров станет республикой, все трудности разрешатся.
Мар ответила ему такой снисходительной улыбкой, что лицо Росалии вмиг приняло надменное выражение.
– Вы не понимаете, – возразила Мар, и глаза Росалии сузились в щелки; она напоминала кошку, готовую на нее накинуться, защищая будущего супруга, которого знала всего два дня. – Революции, как показывает история, всего лишь заменяют одного тирана другим. Бедные останутся бедными, а богатые так и будут кормиться за счет неравенства. Идея о том, что свобода якобы ведет к равенству в обществе, – не более чем романтическая теория. В то же время каждая революция приносила свои плоды, пусть и не столь значимые. Однажды разгоревшееся пламя потушить уже невозможно, а на этом острове огонь горит уже давно. И погасить его не сможет даже самая сильная в мире армия. Лучшие умы по обе стороны океана знают об этом. Погибнут люди, но мечты не погибнут никогда.
За столом вновь повисла тишина, которую нарушила Урсула:
– Из ваших слов выходит, что вы на стороне повстанцев. Ну и ну!
– Это всего лишь мнение человека, не имеющего ни малейшего представления о том, что происходит на острове, – отрезала Фрисия. – К войне они начали готовиться много лет назад, но даже здесь они не могут договориться. Революции нужны лидеры, а на Кубе кроме рабочих, крестьян да креольской буржуазии, живущей слишком хорошо, чтобы седлать лошадей и скакать по зарослям, больше никого и нет.
– Именно! – воскликнул Гильермо, и Росалия взглянула на него с одобрением. – Нынешние герои не готовы гибнуть ни за что на свете. Поэтому ни во что эти обыкновенные заварушки не выльются.
– Меня волнует лишь одна революция, – вставила Фрисия, – которая может случиться здесь, в нашей асьенде. Некоторые слишком много болтают, вбивая неграм в головы всякую чепуху.
Паулина перевела взгляд на Виктора, которому, как ей показалось, были адресованы эти слова. Но он, по всей видимости, на пламенные речи Фрисии не обращал ни малейшего внимания. Он был глубоко погружен в себя; опираясь на подлокотник, он с прижатыми к губам пальцами наблюдал за Мар. Его нежный и мягкий взгляд, его ласковое выражение лица вызвали в Паулине тоску: на ней его взгляд не задерживался ни на секунду, что красноречивее всех слов говорило об отсутствии к ней всякого интереса. Слишком много она рассказывала ему в письмах о Мар. Возможно, она оступилась, открыв ему мечты Мар вместо своих. С одной стороны, ей было стыдно выражаться о себе в подобных оборотах, а с другой, куда ни взгляни – Мар была в ее сердце повсюду. И не говорить о ней – значило бы утаить от него единственного человека, которого она чтила, с которым она чувствовала себя живой, который – один такой на всем белом свете – побуждал ее становиться лучше, который показал ей другой, неизведанный дотоле мир, полный книг и мифических созданий, некогда расчесывавших в водных потоках свои длинные волосы. Писать о Мар было легко, как было легко и обнаруживать на письме достоинства и устремления человека, с коим Виктору встретиться было не суждено. Однако судьба распорядилась иначе и свела их лицом к лицу. Потому она пожалела об исписанных листах, в которых восхваляла добродетели другой женщины, а не свои собственные. Паулина догадывалась, что он, глядя на Мар, соотносил рассказы о ней с ней настоящей. Она писала о Мар как о женщине, которая, не обладая особенной красотой, отличалась от остальных своей неповторимостью и совершенством. Писала, что от нее веяло сладким ароматом жасмина. «Ее безупречная жемчужная улыбка и исходящее от нее тепло всегда служат мне утешением, избавляя мое сердце от мук».
«Что я наделала?»
Сама того не желая, она передала Виктору свое восхищение Мар.
Паулина опустила взгляд на пустую чашку кофе. Едва она коснулась ручки, как к ней подошел лакей с фарфоровым кувшином в руках, готовый налить ей еще. Паулина так резко замахала головой, что невольно привлекла внимание Мар.
Глаза ее словно бы спрашивали: «Что-то случилось?»
Она покачала головой, силясь выдавить улыбку, – тщетно.
Разговор погрузился в пропасть тишины, которую никто не потрудился развеять. Солнечные лучи, проникая сквозь просветы между ветвями деревьев, падали на стол. Дети при помощи огромных опахал все так же отпугивали мошек, избавляя собравшихся от полуденного зноя. В воздухе веяло жареным сахаром и ароматами садовых цветов, перебивавшими невыносимый дух кубинских сигар.
– Ты, как я погляжу, траур решила не соблюдать, – обратилась к Мар Фрисия. – И это неплохо. Траур может покончить со всеми надеждами девушки на выданье найти себе жениха. А в твоем возрасте это непозволительно. Но ты не беспокойся: здесь мы к подобного рода вещам относимся снисходительно.
– Если вы вдруг не заметили, Фрисия, – вмешался Виктор, – у сеньориты Мар на руке траурная лента.
– Ленту носят только мужчины, – ответила она.
Мар собралась было что-то сказать, но Виктор ее опередил:
– Значит, по-вашему, это справедливо, что мужчине в знак скорби достаточно повязать на руку ленту или надеть шляпу с крепом, в то время как женщина должна носить все черное в течение следующих… двух или трех лет?
– Хороший вопрос, – заметила Урсула.
Фрисия злостно на нее покосилась: как она посмела в присутствии всех занять сторону Виктора?
– Я всего лишь хотела сказать, что
