боялся, что кто-то за стенами подслушает. — Это… это как если бы ты сам вышел из своей тени. Это — безумие.
— Пусть безумие, — Пётр поднял взгляд, в глазах его дрожало упрямство. — Но оно — наше. И если я сумею пережить это, то только потому, что ты со мной.
«Тогда держи меня, Пётр. Потому что я боюсь, что один я просто исчезну».
— Я… я не знаю, что сказать, — Илья проглотил страх, но он всё ещё жил в его голосе. — Скажи мне: что нам теперь делать? Как жить с этой правдой?
— Мы будем жить, — ответил Пётр. Его голос звучал так тихо, что казался молитвой. — Жить — как будто завтра не наступит, потому что мы будем бороться за каждый вдох.
Пётр выпрямился, будто сбрасывая с себя последний страх. Его голос был ровным, но в нём звенела тяжесть прожитого дня — и того, что ещё только ждало их обоих впереди.
— Я никогда не был так уверен, Илья. Никогда, — слова звучали, как удар — твёрдо, почти горько. — Ты должен понять это.
Илья вздрогнул, словно от пощёчины. В его глазах дрожало что-то ломкое, но он не отступил, не убрал ладони с груди Петра.
— Ты говоришь это так, будто всё решено, — он произнёс медленно, выдавливая слова, как воздух из лёгких. — А если я не могу? Если я не готов поверить?
— Тогда я останусь один, — Пётр ответил тихо, и в этой тишине звучало что-то безнадёжное. — Но я больше не могу лгать, Илья. Я не хочу.
«Ты не лжёшь. Но правда — как лёд под ногами: страшно сделать шаг и провалиться в темноту».
— Я… — Илья попытался говорить, но голос его оборвался. Он медленно вдохнул, заставляя себя не упасть. — Я боюсь. Но я здесь. Я с тобой, Пётр.
— Этого достаточно, — Пётр шагнул ближе, и Илья почувствовал, как дрожь от его пальцев переходит на него. — Ты не обязан понимать. Но ты должен быть рядом.
— Я не уйду, — Илья выговорил это с трудом, но в каждом слове — клятва. — Даже если всё это — безумие. Даже если я сгорю вместе с тобой.
— Тогда стой со мной, — Пётр выдохнул, и его дыхание пахло усталостью и чем-то ещё — тем, что нельзя было назвать словами. — Стой, и мы встретим это вместе.
«Вместе… Да. Потому что иначе — я исчезну. А ты останешься один — в этом холодном мире, где даже воздух кажется чужим».
Илья не двинулся. Только кивнул — коротко, но в этом кивке было всё, что он мог дать. И всё, что Пётр просил.
— Я здесь, — шёпот Ильи был слабым, но он звучал громче всех шёпотов за стенами. — И я не отступлю.
— Спасибо, — голос Петра дрожал, но он улыбнулся — впервые за этот долгий день. — Нам с тобой ещё будет страшно. Но мы не одни.
Илья сжал пальцы на груди Петра, словно это был единственный якорь, который удерживал его в этом зыбком, холодном мире. Его взгляд был полон страха, но в этом страхе — решимость.
— Я остаюсь, — сказал он тихо, так, словно сам себе. — Я не понимаю, Пётр. Но я не оставлю тебя одного.
— Ты знаешь, что это значит? — Пётр заглянул ему в глаза, и в его голосе звучало не сомнение, а просьба. — Это значит, что мы вместе пойдём до конца. Что я не отступлю, и ты — тоже.
— Да, — голос Ильи дрожал, но не ломался. — Мы пойдём до конца. Даже если этот конец — пропасть.
«Пусть всё рушится. Лишь бы рука твоя держала меня. Лишь бы твой голос звучал в этом мраке».
— Нам будет страшно, — Пётр выдохнул медленно, почти с облегчением, будто эти слова уже давали им силу. — Но я боюсь меньше, когда ты со мной.
— А я… — Илья запнулся, дыхание сбилось. — Я боюсь больше. Но это правильный страх. Потому что теперь он — наш.
— Наш, — Пётр повторил это слово, словно молитву. — Наш страх. Наша тишина. Наш дом.
«И если завтра всё обрушится — мы останемся. Пусть даже в тени чужого мира».
— Ты понимаешь, что это только начало? — голос Петра звучал спокойно, но в нём пряталась усталость, будто он знал, что впереди их ждёт ещё больше.
— Да, — Илья кивнул, губы его дрожали. — Но я готов. Если ты готов.
— Я готов, — Пётр сказал это почти шёпотом, и этот шёпот был громче любых слов. — Потому что теперь я знаю: я не один.
Пётр медленно выдохнул, будто только теперь позволил себе почувствовать: правда, сказанная вслух, отняла у него часть страха, но оставила после себя пустоту.
— Мне стало легче, — он сказал это едва слышно, словно боялся, что эти слова снова разрушат тишину. — Я держал это слишком долго. И теперь — хоть воздух снова пахнет воздухом.
— Я… — Илья закусил губу, глаза его были темнее, чем ночь за окном. — Мне тяжело слышать это, Пётр. Но… теперь я знаю, с чем нам придётся бороться.
— Я понимаю, — голос Петра дрогнул, но в нём не было сожаления. — Правда всегда тяжела. Но лучше эта тяжесть, чем ложь между нами.
«А может, я и сам хотел этого? Чтобы ты сказал вслух то, что я и сам боялся назвать своим».
— Мы одни, — Илья медленно кивнул, взгляд его блуждал по комнате, будто он искал хоть один угол, где не прятались чужие уши. — Здесь нас никто не слышит. Но завтра — всё изменится.
— Я знаю, — Пётр коснулся его плеча, крепко, словно это прикосновение могло защитить. — Завтра мы будем идти осторожно. Но сегодня — мы знаем, кто мы есть.
— Сегодня… — голос Ильи дрожал, но в нём была сила, рождённая в самой глубине страха. — Сегодня мы держимся за то, что
