знаем. А всё остальное — пусть подождёт.
— Вернуться назад нельзя, — Пётр выдохнул, его рука сжала плечо Ильи, медленно, будто чтобы запомнить этот миг. — Мы больше не те, кем были утром.
«И может, мы больше никогда не будем теми. Но если ты рядом — мне всё равно».
— Пусть. Я не хочу быть тем, кем был раньше, — Илья ответил тихо, но твёрдо. — Я хочу быть здесь. С тобой. И с этой правдой.
— Тогда мы останемся, — сказал Пётр, и в этом шёпоте — согласие, которое больше, чем клятва. — Пусть даже мир за дверью не простит нас.
Илья стоял, опустив плечи, но не в поражении — в принятии. Его взгляд, всегда мягкий, теперь был тверже, будто он за один вечер научился быть не только «папой», но и тем, кто держит руку на пульсе чужой боли.
— Я понимаю, Пётр, — голос его был ровный, но в нём звучал отголосок того, кем он ещё недавно не умел быть. — Я не просто твой омега. Я — твой свидетель. И я не дам этому миру разрушить нас.
— Ты всегда был больше, чем просто омега, — Пётр медленно выдохнул, слова словно выходили из самой глубины его груди. — Я знал это. Но теперь ты знаешь это сам.
— Я не знал, — Илья покачал головой, взгляд его был устремлён в глаза Петра, как в зеркало. — Я всегда думал, что моё место — только за тобой. Но теперь… я понял. Моё место — рядом.
«Рядом с тобой. Рядом с правдой. Пусть даже она горькая».
— И это страшнее всего, — Пётр сказал это тихо, почти с сожалением. — Потому что теперь мы оба знаем, что пути назад нет.
— Пути нет, — Илья повторил, и в его словах было больше решимости, чем страха. — Но и желания отступать больше нет.
— Мы оба знаем, во что ввязались, — Пётр сжал его руку, медленно, словно чувствуя в этом прикосновении пульс их будущего. — Но отступить — значит предать себя.
— И тебя, — добавил Илья, и это звучало твёрже, чем он сам мог бы представить. — Я не сделаю этого, Пётр.
«И пусть мир сгорит. Пусть мы сгорим с ним. Лишь бы держаться друг за друга».
— Тогда иди со мной, — голос Петра стал тише, но в нём была сталь, которая держала их обоих на ногах. — Даже если мы потеряем всё.
— Мы уже потеряли всё, кроме нас, — ответил Илья. — Больше терять нечего. Только себя.
— Только себя, — Пётр повторил шёпотом. И в этом шёпоте — вся их связка, всё, что осталось настоящим.
Взгляд Петра был усталым, но в этой усталости уже не было растерянности — только твёрдость, словно каждый нерв его тела больше не мог принять ложь.
— Я видел его, Илья, — он выговорил эти слова медленно, будто каждое рождалось заново. — И я больше не могу молчать.
— Я знаю, — Илья тихо ответил, глаза его были бледными, но в них горела странная сила. — Теперь мы оба знаем.
— Это будет нашим грузом, — Пётр кивнул, словно соглашаясь не только с ним, но и с самой жизнью, которая больше не даст забыть. — И нашей силой.
«Пусть это и проклятие, но оно — наше. И если с этим грузом мы упадём, я хочу упасть рядом с тобой».
— Мы справимся, — голос Ильи звучал твёрже, чем он сам чувствовал. — Даже если завтра всё изменится.
— Завтра… — Пётр задумался, слова его рождались с трудом, но каждое было куском правды. — Завтра мы должны всё обсудить. Без лжи.
— Без лжи, — повторил Илья, и в этом повторении звучала клятва. — Потому что ложь разрушает изнутри.
— И только правда может нас связать, — добавил Пётр. — Даже если она страшна.
«Страшна… но без неё всё остальное — лишь пустые слова».
— Кто ещё знает об этом? — Илья задал вопрос, словно боялся услышать ответ.
— Я не знаю, — Пётр признался честно, и это признание казалось страшнее любого врага. — Но завтра мы узнаем. Кто наш союзник, а кто — нет.
— Тогда нам нужно быть готовыми, — Илья сжал губы, взгляд его был полон решимости. — Готовыми ко всему.
— Готовыми, — кивнул Пётр. — Потому что другого выбора у нас больше нет.
Свет лампы дрожал, отбрасывая тени на их лица. Казалось, этот дрожащий свет был единственным, что ещё оставалось от их мира — маленький, но упрямый, как их сжатые руки.
— Завтра, — повторил Пётр, голос его был спокоен, но в нём звучала сталь. — Завтра мы начнём с правды.
Глава 118
На пороге
Он стоял в углу лестничной клетки, не двигаясь, как будто воздух стал вязким, как патока. Железная дверь вела в отделение, за ней — глухая тишина старого больничного коридора, зашитого в бетон ещё до войны. Лампочка над головой мигала — не как свет, а как пульс, чужой, навязанный. Всё здесь было не его.
Пахло известкой, мокрой тряпкой и чем-то, что невозможно назвать — как если бы цемент впитывал чужие мысли и теперь медленно испарял их в замкнутое пространство.
Спина ныливо тянула вниз, будто под кожей был вшит старый крюк. Мирослав чувствовал это с утра, но сейчас боль стала осознанной — почти дружелюбной. Он не мог вспомнить, когда в последний раз спал. Голова работала с перебоями, как перегретый электродвигатель: мысли выскакивали вразнобой, с оплавленными краями.
Шея ломила. Он щёлкнул ею машинально — звук показался неуместным, будто чужое тело на секунду выдало скрежет механизма. На руках — бинты, потрёпанные, не менял со вчера. Один из ногтей треснул у основания — синяк под ним набрался за сутки.
«Почему я стою, когда мог бы сидеть. Почему дверь. Почему всё — как в сновидении, которое забыл, но тело помнит до мурашек».
Медбрат, что дежурил внизу, назвал его «мальчиком из сна». Он не отреагировал,
