следовало бы начистить содой, но Петя игнорирует потребности чувствительной кожи и опускается в нее как есть. Ему повезло располагать собственным санузлом, но это единственная в жизни удача, и ту он принимает как должное. Сделать воду прохладнее не получается из-за сломанного вентиля, и Карпов стоически терпит обжигающую по ногам волну.
Родная стихия не отвергает его – единственная на свете. Навья кожа по-особенному синеет от непривычного перегрева, голову мутит паровое марево. Петя крепко зажмуривает веки слезящихся глаз и позволяет себе понемногу раствориться в чрезмерно настойчивой воде. Сам не замечает, как оказывается в ней по ключицы – дальше ему опускаться страшно.
С тех самых пор, как Петя ушел из навской общины, Топь воспретил ему пользоваться его особенной силой. Под водой он больше дышать не способен и знает это точно – уже неудачно пытался войти в Озеро десяток лет назад: развлечься, размяться, – и почти утонул, отвергнутый Им. Притом физически его двойное дыхание еще кое-как переключается, этого не отнять, но стоит туда попасть воде – станется беда.
Руки сами тянутся к жабрам. На ощупь от влаги они склизкие, мягкие, крепко прижатые к шее из-за нужды прятать их под воротниками. Когда Петя взрослел, любимой пыткой местных преступников было уродовать нав, вырезая им жабры. Многие из тех, кто жил в центральном городе, не на околицах, становились жертвами в темных переулках и обречены носить шрамы по сей день. Собственные Петины пальцы до боли щиплют шею. Лишенные этой отличительной черты для Пети настоящие счастливцы – им хотя бы нечего стыдиться.
От расслабленной усталости Петю начинает клонить в сон. Он роняет голову на грудь и чувствует, как вода подбирается все ближе к подбородку. Кран продолжает лить, и переполненная ванна грозит расплескаться.
Он прикрывает глаза и видит свое последнее несбывшееся счастье. Гриша стоит к нему спиной, чуть ссутулившись, что-то сосредоточенно изучает. Может, это очередное дело или какая-нибудь незначительная газетка – неважно. Петя с тяжестью осознает, что подойти к ней и обнять покрепче со спины он не может. И вовсе не потому, что она оттолкнет, нет. В груди тяжелеет осознание, что стоит ему сомкнуть вокруг нее руки, и ее не станет. Рассеется туман, и все увиденное окажется лишь миражом от перегрева холодной крови.
– Гриня… – неслышно шепчет Петя и спиной соскальзывает все ниже, опасно глубже. – Прости меня, что не вышло… Прости, что мы такие разные…
Признание само вырывается из ослабшей груди: «Я не смог тебя уберечь». Он не разрешает себе думать о том, сколько Грише осталось. Однако Петя знает, чувствует, и пусть неосознанно, но мирится с ее смертью, потому что исполняет закон. Он, осуждающий Гришу за арест Мальвы, как немой соглашается с порядком вещей и следует заложенной природой привычке – отстраняется от происходящего резким рывком вниз.
Жабры ожидаемо не реагируют на погружение, даже когда в легких не остается необходимого воздуха. Всего секунду Петя проводит бездыханным под толщей беспощадной воды, которая заменяет ему давление тяжелой вины. Ему было плевать накануне на себя, на несправедливость, на Гришу. Плевать на чьи-то уродливые шрамы на шее, на хлеб за триста рублей, на Оксанину глупую мечту и грубую действительность – наконец его, бездыханного и отвергнутого, никто не осудит.
Глава двадцать седьмая
Гриша получает сообщение от Ильяны и срывается с места мгновенно. Слово одно и простое: «Стая». Отчего-то Гриша сразу складывает в голове – сырость подвала, сухость асбеста под пальцами, грохот цепей. Едва ли кошку сунут в ошейник, но ничего хорошо от Стаи Гриша не ждет. Она отказывается принимать, что сама является ее частью – но так или иначе, каким-то образом они пересекаются.
Для нее самой Герасим Волков больше в представлениях не нуждается. Несложно догадаться, что те жалкие крохи, доходящие по талонам до полок, заморили бы горожан голодом, если бы не он. Гриша знает: если и есть такие собаки, способные подкопать любой забор и выбраться из любой западни, то Герасим точно из таких. Его бьет током, его лупит плетью, его выкручивает всеми суставами из-за плохой ветреной погоды, но дырка в заборе не зарастает. Мерно и не спеша движется цепочка послушной контрабандистской вереницы, работающая как добротный механизм.
Петя совсем недавно хвалился, что милиция браво и крепко залатала крупнейшую брешь, но она прорвалась снова через день-другой. Так и пульсирует граница: сжимается, прорывается, и рывком затягивается снова – как цепь на собачьей шее.
Рыкова уже дома, когда всплывает на черно-белом экране в пикселях маячок от Ильяны. Весь вечер переваривала, что уже через неделю эту комнату отдадут какому-то молодому лейтенанту с горящими к службе глазами. Стоит ли ей оставить послание будущему жильцу? Письмецо – маленькое, открывается и закрывается в причудливой анимации. Или ответить Ильяне? К первому сообщению прилетает вторая весточка от настырной кошки: «Приходи».
Мужчины! Как умен Герасим в торгашных делах, но как глуп он был, когда любезно отдал Грише вещицу из своего шкафа. Она бросается к той куче, что запросто зовет в скучные будни «стиркой», и роется там обеими руками, пока не выуживает одну единственную, пусть и ношенную ею, но все же волковскую рубашку.
Во времена ее обучения взятие следа преподавали как особую науку. Гриша помнила хриплые голоса хортов-инструкторов, которые еще знавали работу «в полях», за границей. Тогда любой служивший мог претендовать на командировки, если имел достаточно развитый нюх. Хорты могут натренировать и без того острое чутье до безупречного и безошибочного. Неважно, что искать – наркотики в аэропортах крупнейших советских городов, политических преступников или опасных рецидивистов, за которыми приходилось пускаться в погони.
И Гриша теперь пустится.
Она лишь на мгновение робеет у выхода из своей будки. Она не вела себя носом с тех пор, как не стало Анвара. Запахи его крови при выстреле и разлагающейся плоти в формалине на похоронах плотно въелись во все миллионы рецепторов чувствительного Гришиного нюха, и никакие другие она уже учуять не могла. Дышать-то дышала, но уловить силилась лишь агрессивные ощущения, которые ей пихают под нос. Сосредоточившись, она старается вспомнить основные запахи своей жизни, вернуть ассоциации к ним и незаметно проваливается в инстинкт.
Ноги подкашиваются, и тело грузно прилегает к побеленной стене. Поначалу голова тяжелеет, а после и руки деревенеют от пальцев до плеч. Осязание возвращается к ней быстро и громко, слепит и глушит, лишает рассудка. Наконец главный собачий талант вспыхивает в Рыковой с новой силой. С непривычки сначала она ловит запах
