class="a">[388].
Тезис «у нас нет суда» также происходил из ключевого тезиса модернизма о том, что современность приходит на якобы пустое место[389]. Неслучайно утверждение о нехватке правильного суда, как и правильной – гражданственной – литературы в Российской империи, активно развивали декабристы, строя свои планы обустройства новой власти[390]. В литературе посыл об отсутствии «настоящего суда» подпитывался романтическим противопоставлением несправедливого, продажного человеческого суда справедливому Божественному суду. Наиболее известный образец такого противопоставления – знаменитое стихотворение «На смерть поэта»:
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда – всё молчи!..
Но есть и божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный судия: он ждет;
Он не доступен звону злата,
И мысли, и дела он знает наперед[391].
Как известно, эти строки стали поводом для разбирательства о «непозволительных стихах» Лермонтова, которое детально изучено историками литературы. Примечательно, как родственник поэта Раевский в своих показаниях об обстоятельствах создания стихотворения, по сути, оправдал поэта. В ходе разбирательства он сообщил, что, обсуждая с Лермонтовым смерть Пушкина, сказал, что Дантес и Геккерен как иностранные подданные не могут быть наказаны по русскому суду. На что Лермонтов горячо возразил: «Если над ними нет закона и суда земного, если они палачи гения, то есть божий суд». Вечером же этого дня Лермонтов и написал те самые «непозволительные» строки[392].
Показания Раевского переносили обличительный акцент стихотворения на иностранцев, оставляя царский суд и закон как бы вне критики. Но подозрения против Лермонтова и сам факт разбирательства показывают, что обличение царских законов тревожно ожидалось властью от литераторов со времен «Путешествия из Петербурга в Москву». К этому побуждали и страшный опыт Французской революции, и общий литературный контекст становления натуральной школы, в котором литератор становился гораздо более значимой фигурой, чем прежний «служитель муз» и даже «пророк».
В соответствии с общей тенденцией профессионализации и культа практического знания в мировой литературе возникала фигура литератора-специалиста, который мог ставить диагноз общественным явлениям. Он выходил за рамки функции писателей на службе государству, как это представляли Беккариа и Екатерина II. Теперь писатель не только развлекал и просвещал публику, он исследовал ее как эксперт, указывая на пороки и властно подталкивая к исправлению. Литераторы были готовы принять на себя еще более независимую роль, включая работу с закрытыми от публики местами государственной жизни. Именно таким местом был суд.
Гоголь очень точно выразил мысль о большом потенциале драматического изображения суда, сравнив романтического злодея-горца с обыкновенным судьей:
он (горец. – Т. Б.) более поражает, сильнее возбуждает в нас участие, нежели наш судья в истертом фраке, запачканном табаком, который невинным образом посредством справок и выправок пустил по миру множество всякого рода крепостных и свободных душ[393].
Обратим внимание на то, что, в отличие от далеких для большинства читателей «злодеяний» горцев, беззакония неприметного судьи вершились «невинным образом» рядом с каждым. Описанный Гоголем контраст злодеяний опирался на представление о дореформенном суде как закрытом месте правосудия, где дело, решенное неким абстрактным судейским чиновником «посредством справок и выправок», становилось государственным приговором. Рациональный модус просвещения, известный российскому образованному классу, призывал настоящих писателей, движимых благими целями поиска истины и открытия ее для сограждан, обратить свое внимание именно на обыденное зло суда.
Для анализа и исправления темной сферы бумажного правосудия российская литература начала использовать не только высокий одический слог, но и проникновенные стихи, и язвительную сатиру, и злободневные фельетоны.
Но какого обличения хотел читатель? Этим вопросом задавался и Белинский. Отвечая на него, он пересказал понравившуюся ему ироническую классификацию читателей, которую дал в своем библиографическом обзоре критик Шевырев в журнале «Наблюдатель»[394]. Шевырев разделил всех читателей критических обзоров на три класса. К первому он отнес тех, кто «с невинным чистосердечием вверяют себя совести журналиста» и требуют его мнения о книге для решения простого вопроса: купить ее или нет? Ко второму – людей ленивых, которые книг не читают, а судить о них хотят. К третьему были отнесены «люди движения, люди беспокойные, которым не сидится на месте», которые «не любят, чтобы на улицах было всегда смирно, чтоб долго не случалось пожаров», иными словами – любители скандалов.
Критик своим судом над литературными новинками должен был ответить на запросы всех трех категорий читателей. Именно на них ориентировались редакторы, в свою очередь, формируя определенный «судебный опыт» российской читательской публики, которая более чем за столетнюю историю от первого поединка-диспута поэтов выросла многократно. Коммерческий аспект литературы как выгодного предприятия, на который обращали внимание уже екатерининские сатирики, обличая «стихоманию» «бесталанных писак», действительно набирал обороты[395]. Публика поощряла увеличение количества литераторов своим спросом на изящное и на смысл. Мощный толчок в развитии буржуазных судебных компетенций публики произошел в середине XIX века, когда в Санкт-Петербурге появился храм буржуазного потребления – Пассаж.
Пассаж как форум справедливости
В 1848 году, в год первой глобальной революции, в Санкт-Петербурге на Невском проспекте открылись галерея роскошных магазинов и развлечений избранной публики – Пассаж. Переросшая тесноту купеческих лавок Гостиного двора галерея петербургского Пассажа стала своего рода «пассажем современности», если использовать метафору Вальтера Беньямина – порталом, который позволял оказаться в мире будущего. Взяв в кондитерской английскую газету и кофе с эклером, обозревая разные новинки как в павильонах, так и среди модной публики, посетитель оказывался в мире глобального потребления. Беньямин обращал внимание на то, что ключевые материальные элементы устройства пассажей – стекло и железо – определяли главенствующую роль этики для глобальной буржуазной публики. Предполагаемая прозрачность, понятность человеческих желаний и железобетонная необходимость их оценки стали основой для разного рода модернистских политических манипуляций.
Так, именно в Пассаже на Невском известный русский юрист Анатолий Федорович Кони, один из главных героев Судебной реформы, получил жизненно важные уроки, определившие его профессиональный путь. Все началось с того, что ребенком его очень напугали отвратительные сцены пыток в кабинете восковых фигур. Выставки восковых фигур, как известно, имели предпосылки в политических событиях. Сбежавшая из революционной Франции мадам Тюссо не прогадала, сделав основными героями своей экспозиции «извергов» Французской революции. Публика с удовольствием шла посмотреть на злодеев и утверждалась в своем моральном превосходстве над подобным «человеческим отребьем». Спектакль в восковом кабинете петербургского Пассажа, на который маленького Кони привели родители, тоже волновал чувства зрителей и будил их моральное сознание: он изображал дикость пыток
