пренебрегал угрозами, составлявшими шестую часть его ежедневной почты. Но ему было не по нраву бороться с противниками, вере которых уничтожение будет только на руку. Великий мозг, чуждый жертвоприношений усладам, предпочитал преувеличивать, а не преуменьшать непредсказуемую силу жертв и мучеников, передающуюся их последователям. Да и вопрос разрушения Собора покуда стоял не настолько остро, чтобы готовить предварительную смету расходов. Но в урочный час стоимость сноса превзойдет затраты на строительство Метрополиса. Готики были аскетами, а владыка Метрополиса по опыту знал, что подкуп миллионера обходится дешевле, чем подкуп аскета.
Не без странного ощущения горечи Фредер думал о том, сколько раз еще великий владыка Метрополиса позволит ему в любой погожий день лицезреть спектакль, частью которого был Собор: когда солнце опускалось за Метрополисом к горизонту и дома становились горами, а улицы – долами, когда изо всех окон, со стен домов, с крыш и из недр города выплескивались потоки света, словно хрустящего от холода, когда начиналась безмолвная перепалка световых реклам, когда прожектора всех цветов радуги принимались играть вокруг Новой Вавилонской башни, когда автобусы оборачивались вереницами огнедышащих чудовищ, а маленькие автомобили мелькали, будто светящиеся рыбки в безводной морской пучине, когда из невидимых гаваней подземки сочилось всегдашнее магическое сияние, по которому волнами пробегали летучие тени, – тогда в этом безбрежном океане света, растворяющего в своем блеске все и всяческие формы, один лишь Собор стоял черным, непоколебимым сгустком тьмы, в своей непроглядности он как бы отделялся от земли, воспаряя все выше и выше, и в этой вихревой сумятице он единственный, казалось, пребывал в покое и господствовал над всем.
Но дева на верхушке звонницы-башни словно обладала собственным мягким звездным светом и, отрешенная от черноты камня, парила над Собором на серпе серебряной луны.
Никогда Фредер не видел ее лица и все же знал его настолько хорошо, что мог бы нарисовать: строгий лик девы, ласковый лик матери…
Он наклонился, крепко стиснув ладонями железные перила, и попросил:
– Посмотри на меня, дева! Посмотри на меня, мать!
Луч прожектора копьем вонзился в глаза, и он сердито зажмурился. Стремительная ракета со свистом чиркнула по небу, оставив в блеклом сумраке наступающего вечера текучую каплю-слово: «Иосивара»…
Странно белые и ослепительно сияющие парили в вышине над каким-то невидимым домом буквы – «Кино».
Все семь цветов радуги холодно и призрачно пламенели в безмолвном круженье. Гигантский циферблат часов на Новой Вавилонской башне купался в слепящем перекрестном огне прожекторов. А с блеклого, бесплотного неба снова и снова капало слово – «Иосивара»…
Фредер не отрывал взгляда от часов Новой Вавилонской башни, где секунды вспыхивали и гасли, точно вздохи молний, неудержимо сменявшие одна другую. Прикидывал, сколько времени минуло с тех пор, как голос Метрополиса ревел, требуя пищи, пищи, пищи. Он знал: за яростной пляской секундных молний на Новой Вавилонской башне располагалось просторное помещение с почти голыми стенами – узкие окна от пола до потолка, повсюду щиты управления, а в самой середине стол, хитроумный инструмент, творение владыки Метрополиса, который в одиночку на нем и играл.
На жестком стуле перед инструментом – воплощение великого мозга: владыка Метрополиса. Справа от него – чувствительная синяя пластинка, к которой он, когда достаточное число секунд бурно канет в вечность, с безошибочной уверенностью исправной машины протянет руку, чтобы Метрополис снова взревел: пищи, пищи, пищи…
В этот миг Фредер, как всегда, не мог отделаться от ощущения, что потеряет рассудок, если еще раз услышит алчущий пищи рев Метрополиса. И, уже убежденный в бесцельности своего предприятия, он отвернулся от безумства городских огней и отправился навестить владыку Метрополиса, что звался Иох Фредерсен и был его отцом.
II
Черепная коробка Новой Вавилонской башни полнилась числами.
Из незримого источника, произнесенные ясным, негромким, ровным голосом, числа ритмично падали сквозь почти ощутимо плотный воздух просторного помещения, скапливались, словно в бассейне, на столе, за которым работал великий мозг Метрополиса, обретали материальность под карандашами его секретарей. Восьмеро молодых людей походили друг на друга как братья, хотя таковыми не были. Сидели они, точно каменные изваяния, у которых двигались только пальцы пишущей правой руки, но каждый из них в отдельности с потным лбом и приоткрытыми губами казался воплощением крайнего напряжения.
Ни один не поднял головы, когда вошел Фредер. В том числе и отец.
Под третьим громкоговорителем горела бело-красная лампочка.
Вещание из Нью-Йорка.
Иох Фредерсен сравнивал данные вечерних курсов с таблицами, разложенными перед ним. Лишь один раз послышался его голос, совершенно бесстрастный:
– Ошибка. Повторный запрос.
Первый секретарь вздрогнул, нагнулся еще ниже, встал и бесшумно удалился. Левая бровь Иоха Фредерсена чуть приподнялась, когда он, не поворачивая головы, проводил уходящего взглядом.
Крошечный, коротенький карандашный штрих перечеркнул некое имя.
Бело-красная лампочка все горела. Голос не умолкал. Числа падали в просторное помещение. В черепную коробку Метрополиса.
Фредер замер возле двери. Непонятно, заметил его отец или нет. Всякий раз, входя в это помещение, он снова чувствовал себя десятилетним мальчуганом, и всем его существом овладевала неуверенность перед лицом огромной, замкнутой и всемогущей уверенности, что звалась Иох Фредерсен и была его отцом.
Первый секретарь прошел мимо, безмолвно и уважительно кивнув в знак приветствия. Он походил на побежденного борца. Бледное как мел лицо молодого человека мгновение стояло перед глазами Фредера – большая маска из белого лака. Потом погасло.
Числа падали в помещение.
Один стул опустел. На семи других сидели семеро, лихорадочно ловили числа, беспрерывно капавшие из незримости.
Бело-красная лампочка все горела.
Вещание из Нью-Йорка.
Вспыхнула другая лампочка – бело-зеленая.
Вещание начал Лондон.
Фредер поднял взгляд на часы – словно гигантское колесо, они висели напротив двери, занимая всю стену. Такие же, как те, что с высоты Новой Вавилонской башни, залитые светом прожекторов, рассыпа́ли над великим Метрополисом свои искры-секунды. Голова Иоха Фредерсена отчасти заслоняла циферблат. Часы нависали над мозгом Метрополиса сокрушительно-тяжелым сияющим венцом, который он все-таки выдерживал.
За высокими, до потолка, узкими окнами мелькали лучи прожекторов в буйстве красочного сражения. Каскады света пеной вскипали на стеклах. А глубоко внизу, у подножия Новой Вавилонской башни, бурлил Метрополис. Но в этом помещении не слышалось иных звуков, кроме беспрестанной капели чисел.
Ротванговский метод обеспечил звуконепроницаемость стен и окон.
В этом помещении, порабощенном и увенчанном безжалостным хронометром, числоуказующими часами, ничто, кроме чисел, значения не имело. Сын великого владыки Метрополиса понимал: пока из незримости падают числа, ни одно слово, если оно не число и вышло из зримых уст, не может притязать на то, что его услышат.
Потому-то он не шевелился, не сводил глаз с темной головы отца и видел, как огромная секундная стрелка, неумолимо шагая вперед, будто серп, будто жнущая коса, проходила сквозь голову отца, однако не ранила ее, двигалась дальше вверх по цифровому кругу, переползала через вершину и опять устремлялась вниз, чтобы повторить тщетный взмах косы.
Наконец бело-красная лампочка погасла. Один голос умолк.
Затем погасла и бело-зеленая.
Тишина.
Руки пишущих замерли, и считаные мгновения все семеро сидели как парализованные, обмякшие и изнуренные. Затем голос Иоха Фредерсена с суховатой мягкостью произнес:
– Спасибо.
