class="p1">– Ты хотела воткнуть в меня кухонный нож?
Она игнорирует вопрос.
– Выпьем? Я купила виски.
– Хочешь меня споить? В честь чего?
– Нашего примирения! Между прочим, я принесла подарок. Он в твоей комнате ужасов.
Я моргаю.
Осознаю, что девушка говорит про кабинет с десятками зеркал.
– Ты же боишься зеркал. Как ты туда зашла?
– Оно того стоило.
Я смотрю на ее сияющую улыбку. И сдаюсь. Выгнать ее второй раз я не смогу. Это все равно что кричать на маленького котенка с бантиком, – чувствуешь себя дерьмом. Ева умеет играть на своем женском обаянии. Она выглядит как миленькая кукла и ведет себя соответственно. Строит невинность. Хотя сама только что хотела воткнуть мне в горло нож. Мне с ней не справиться. Попрошу Кальвадоса. Может, он ей объяснит, что к чему, хотя она и сама это прекрасно понимает. Ей что-то нужно от меня. И она не отстанет.
Прихватив бутылку виски, я откупориваю ее на ходу, делаю глоток и захожу в кабинет. Спиртное застревает в горле. Я едва не захлебываюсь горьким алкоголем.
У стены стоит картина.
На ней я.
Пятнадцатилетний.
Паренек в джинсах, клетчатой желтой рубашке, кедах и с вечно приклеенной ироничной улыбкой. В те времена мне хотелось всем нравиться, делать вид, что я крутой, хотя на самом деле я был дико робким и нерешительным.
Изображение рикошетит по зеркалам в комнате. Ева поставила картину так, чтобы ее захватило как можно больше зеркал.
– Та самая картина?
– Ага, дарю тебе, – отвечает Ева у двери.
Девушка не заходит в комнату.
– Не хочешь меня видеть и решила избавиться от портрета?
– Хочу нарисовать тебя тридцатилетним, – пожимает она плечами. – Сейчас ты куда интереснее.
Я подаю ей руку.
– Если ты боишься зеркал, зачем поставила здесь портрет?
– Чтобы в них отражался ты. – Она неуверенно берет меня за руку, – тебя я не так боюсь.
Я притягиваю Еву к себе и подвожу к самому большому зеркалу на стене. Она опускает глаза.
– Смотри, – я приподнимаю ее голову за подбородок, – мы все как зеркало. Нас можно разбить и склеить обратно, но трещины останутся. Ты видишь их, когда смотришь на себя. Ты боишься не увидеть своего отражения. Я тоже. Я ношу слишком много масок. И боюсь, что однажды взгляну в зеркало и не увижу там себя. Но ты… та, кого ты видишь… девушка, которую называешь Ренатой… она ведь часть тебя, она хранит твою боль и воспоминания, понимаешь?
– Думаешь, если я ее приму, то все вспомню?
– Возможно. Не надо бояться зеркал. Мы боимся или любим не их, а самих себя.
– Ты сидишь здесь, когда тебе плохо, да? – опечаленно спрашивает она, вновь пряча глаза. – Чтобы никто не успокаивал. Когда человек страдает, только зеркало не улыбнется столько времени, сколько потребуется.
– Я прихожу сюда, чтобы избавиться от иллюзий. Напоминаю себе, что я есть. Я живу. Я существую… Ева, – я беру ее за руки, – я не тот, кто тебе нужен.
– Тогда почему я приехала?
Ее голос звучит едва слышно. На лице отчаяние.
– У тебя ложные представления обо мне, – уверяю я, сжимая ее ладони. – Ты пожалеешь о том, что со мной связалась, понимаешь?
– Да сколько можно? Замолчи уже! – Она вырывается из моих рук, едва не заплакав, убегает из кабинета. – Замолчи!
Отражения Евы бегут по стенам и потолку, возвращаясь к хозяйке, и я слышу голос, едва ли принадлежащий кому-то из живых, он смеется и повторяет: «Дух прошлого ожил и сердце сдавил, пора открыть тайну, что вечно хранил. Никто не простит, ведь судьба твоя – тлен, признайся, покайся, окончи свой плен».
Моя молодая версия смотрит на меня с портрета, широко улыбаясь, в то время как в ее более старой версии бушует ураган отчаяния, вырывая с корнем остатки самообладания.
Я нахожу Еву в спальне.
Она залезла под одеяло и укрылась с головой.
Сажусь на край кровати.
В комнате тишина.
Ева тихо поет под нос. Уже не первый раз. Иногда я садился под дверью, за которой ее удерживал, и слушал, надеясь узнать что-то важное. Я даже успел запомнить припев ее песни:
«Мы все… мы все… когда-нибудь проснемся… поднимется незримый занавес, и мир перевернется… я буду… я буду… я буду ждать тот день… мне больше не придется прятаться в тень… и если меня спросят, откуда я пришла… я улыбнусь и пропою: я здесь всегда была…»
– Извини, – вздыхаю я и глажу ее по ноге сквозь одеяло. – Хочешь пиццу?
– Хочу, – бормочет она, не вылезая из укрытия.
Я приношу из коридора коробку с сырной пиццей и приподнимаю одеяло. Детское поведение Евы, ее эльфы и снеговики на одежде, бубенчики на носках, игривая улыбка – все это меня забавляет, но еще я очень хорошо запомнил одну африканскую пословицу: ребенок, не получивший тепла от деревни, сожжет ее дотла, чтобы ощутить его.
Ева не успокоится.
А я не смогу отдать ее властям. У меня и язык не поворачивается выгнать девушку, ведь я хочу, чтобы она осталась. Прямо так. Под моим одеялом. В моих объятьях…
Проклятие!
Я чересчур привязался к ней. И боюсь, что она исчезнет. Если подумать, то я ждал встречи, знал, что она произойдет. Не явись Ева ко мне, я бы сам ее нашел.
Вот уже пятнадцать лет я думаю о ней каждый день и столько раз гадал, как это будет, если мы снова встретимся, как я буду каяться у ее ног. Но она меня забыла. И все полетело к чертовой матери.
Забавно.
Эми хочет, чтобы Леонид ее вспомнил, а я до смерти боюсь, что Ева вспомнит меня, ведь тогда она сама не захочет меня видеть. Достаточно сказать несколько фраз. И Ева сама уйдет. Навсегда. Но я не говорю их.
Какая ирония.
– А ты почему не ешь? – спрашивает Ева, пережевывая пиццу.
– Не голоден, – улыбаюсь я и скармливаю кусок своей овчарке.
Собака чавкает, а потом запрыгивает на кровать, облизывает Еву.
– Ты ему нравишься.
– Что у него с ногой?
– Том был ранен на службе и стал бояться людей. Я забрал его к себе.
Ева тоскливо улыбается.
– Ты хороший парень, – вздыхает она. – С тобой мне спокойно. Когда я ушла, то ощутила до того мерзкое опустошение, что обязана была увидеть тебя снова, почувствовать эмоциональную безопасность, которую ты даришь. Знаю, это странно звучит, но… впервые в жизни я не боюсь показать кому-то свою слабость. С тобой мне легко. Просто… знай это, я хочу, чтобы ты знал. Прости, что пришла. Я… уже ухожу.
Ева выползает из-под одеяла, и я преграждаю ей путь, закутывая ее в одеяльный кокон.
– Змейка. – Я ложусь и прижимаю девушку к себе, чтобы на эмоциях не убежала. – Я не тот, кто может быть доктором. Я сам болен.
Она прикусывает нижнюю губу и тихо произносит:
– Недавно ты сказал, что есть картины, смысл и красоту которых видят лишь особенные люди… Иногда… нужно встретить кого-то с такой же больной душой, чтобы все понять. Мне кажется, ты единственный, кто видит меня настоящую.
Я не отвечаю. Утыкаюсь носом в ее лоб и закрываю глаза, вдыхая медовый аромат пахлавы и лилий. Ева тоже молчит. Но нащупывает мою ладонь и затягивает ее под одеяло, сплетает свои аккуратные пальцы с моими шершавыми.
Мы лежим так очень долго.
Думаю, мне просто нравится быть рядом с Евой. Без слов. Когда она прижимается ко мне, когда ее теплое дыхание касается шеи, когда она смотрит на меня изумрудными глазами, веселыми и нежными, но полными отчаяния, ведь это лишь маска…
Ей. Всегда. Больно.
Но она хочет жить. Хочет радоваться… хоть чему-нибудь. Вот что больше всего мне в ней нравится. Ее жажда любить этот мир, несмотря на боль, которую он ей причинил.
– Виктор, – тихо зовет она.
– Мм?
– Ты теплый.
– Мм.
– Нет, правда, мне жарко, – смеется она.
Я поднимаю руку, чтобы Ева могла откинуть одеяла, а потом притягиваю девушку к себе. Опять закрываю глаза, целую ее в лоб.
Через какое-то время она спрашивает:
– Виктор…
– Мм?
– А ты бы… ты бы смог кого-то изнасиловать?
Я открываю глаза.
– В смысле?
– Ну… – Она пытается подобрать слова. – Не обязательно сам. Может, под алкоголем, или в приступе гнева, или…
– Так, – прерываю ее и закрываю глаза, – нет. Не смог бы.
– Но ты мужчина.
Ух ты.
