слаще росы и белее света.
– Благослови тебя Бог за эту веру, Мария…
Она улыбнулась. Умолкла.
– Отчего ты не открываешь глаз, любимая? – вырвалось из жаждущих уст Фредера.
– Я вижу, – отвечала она. – Я вижу, Фредер… Вижу город, полный света…
– Я должен его построить?
– Нет, Фредер. Не ты. Твой отец.
– Мой отец?
– Да…
– Раньше, Мария, в твоем голосе не было любви, когда ты говорила о моем отце…
– С тех пор много чего произошло, Фредер. С тех пор в скале ожил источник, горький от слез и красный от крови. С тех пор волосы Иоха Фредерсена побелели, как снег, от смертельного страха за сына. С тех пор люди, которых я звала своими братьями, провинились от непомерного страдания. С тех пор Иох Фредерсен страдает от непомерной вины. Разве ты, Фредер, не позволишь своему отцу и моим братьям загладить вину, искупить грех и примириться?
– Конечно, позволю, Мария.
– Ты им поможешь, посредник?
– Да, Мария.
Она открыла глаза, и он утонул в их чудесной кроткой голубизне. Низко склонившись к ней, он с благоговейным удивлением увидел, как в полных нежности глазах Марии отражается многоцветное небесное царство житий святых, глядящее на них из узких, высоких церковных окон…
Невольно он поднял взгляд и только теперь понял, куда принес девушку, которую любил.
– Бог видит нас! – прошептал он и любящими руками прижал ее к своему сердцу. – Бог шлет нам улыбку, Мария.
– Аминь, – сказала девушка в его объятиях.
XXV
Иох Фредерсен добрался до дома своей матери.
Смерть прошла через Метрополис. Конец света и Страшный суд возвещали о себе грохотом взрывов, гулом соборных колоколов. Но свою мать Иох Фредерсен нашел, как всегда, в широком, мягком кресле у открытого окна, с темным пледом на неподвижных коленях, на наклонном столике перед нею – толстая Библия, в красивых старческих руках – изящное ажурное шитье, всегдашнее ее рукоделие.
Она бросила взгляд на дверь, увидела сына.
Выражение суровой горечи на ее лице стало суровее и горше. Она ничего не сказала. Но складка у закрытого рта говорила: плохи твои дела, Иох Фредерсен…
И смотрела она на него как судия.
Иох Фредерсен снял шляпу. Тогда-то она увидела белые волосы у него надо лбом…
– Дитя мое!.. – беззвучно произнесла она, протягивая к нему руки.
Иох Фредерсен пал на колени подле матери. Обнял ее обеими руками, уткнулся головой в колени. Чувствовал ее руки на своих волосах, чувствовал, как она, опасаясь сделать ему больно, прикасается к этим белым волосам, будто они – знак незажившей сердечной раны, и слушал ее любящий голос:
– Дитя мое… Дитя… Бедное мое дитя…
Шелест орешины под окном наполнил долгое молчание тоской и нежностью. Потом Иох Фредерсен заговорил. Заговорил с пылом человека, совершающего омовение в священных водах, со страстью побежденного мученика, с облегчением того, кто был готов к любой каре и помилован. Голос звучал тихо, словно долетал издалека, с другого берега широкой реки.
Он говорил о Фредере, и вот тут голос вовсе ему отказал. Он встал с колен, прошелся по комнате. А когда обернулся, в глазах его была улыбка одиночества и понимание неизбежности отказа – отказа дерева от зрелого плода.
– Когда он этим утром говорил со мной, – признался он, глядя в пустоту, – мне показалось, я впервые вижу его лицо… Странное лицо, матушка. Совсем как у меня – и все же иное, его собственное. Лицо его прекрасной покойной матери, но одновременно чертами напоминающее и Марию, будто он был второй раз рожден этим юным, девственным существом. И вместе с тем – лицо толпы, знакомое ей, родное и по-братски близкое…
– Откуда ты знаешь лицо толпы, Иох? – мягко спросила мать.
Иох Фредерсен долго молчал.
– Ты права, что спрашиваешь, матушка, – наконец ответил он. – С высоты Новой Вавилонской башни я не мог его разглядеть. А в ночь безумия, когда я впервые увидел это лицо, ужас настолько исказил его, что оно было уже на себя не похоже…
Но когда я утром вышел из Собора, люди все как один встали и посмотрели на меня. Лицо толпы обратилось ко мне. И тогда я увидел, что оно не старое и не молодое, что нет в нем ни страсти, ни счастья.
«Что вам нужно?» – спросил я. И один ответил:
«Мы ждем, господин Фредерсен…»
«Чего ждете?» – спросил я.
«Мы ждем, – продолжал тот, – что придет человек, который скажет нам, какой дорогой идти…»
– И ты хочешь быть этим человеком, Иох?
– Да, матушка.
– А они доверятся тебе?
– Не знаю, матушка. Живи мы тысячу лет назад, я бы, наверно, взял посох и шляпу пилигрима, вышел на большак, отыскал дорогу к святой стране своей веры и вернулся не раньше, чем остудил бы усталые, разгоряченные ноги в Иордане и помолился Спасителю на всех этапах крестного пути… И не будь я таким, каков я есть, то, может статься, отправился бы в большое странствие стезею людей, что ходят в тени. Может статься, сидел бы с ними в углах страдания и сумел понять стоны и проклятия, какими адская жизнь заменила их молитвы… Ведь из понимания родится любовь, и я жажду любить людей, матушка… Однако по моему разумению, лучше действовать, чем паломничать, и доброе дело ценнее самого доброго слова. И еще: я верю, что отыщу этот путь, ведь подле меня двое, желающие мне помочь…
– Трое, Иох…
Глаза сына искали взгляд матери:
– Кто же этот третий?
– Хель…
– Хель?
– Да, дитя мое…
Иох Фредерсен не отозвался.
Она полистала страницы Библии, пока не нашла то, что искала. Письмо. Взяла его и, бережно держа в руке, сказала:
– Это письмо я получила от Хель перед ее смертью. И она поручила мне отдать его тебе, когда, как она сказала, ты вернешься к себе и ко мне…
Беззвучно шевеля губами, Иох Фредерсен протянул руку за письмом.
В пожелтелом конверте лежал один-единственный тонкий листок. А на нем почерком молодой женщины было написано:
«Я ухожу к Богу и не знаю, когда ты прочтешь эти строки, Иох. Но знаю: однажды ты их прочтешь. А до тех пор я в вечном блаженстве буду без устали молить Бога простить мне, что, отдавая тебе, Иох, мое сердце, я дважды пользуюсь словами из священной Его книги. Во-первых: любовью вечной я возлюбила тебя [16]. Во-вторых: я с тобою во все дни до скончания века! [17] Хель».
Много времени понадобилось Иоху Фредерсену, пока он сумел вновь спрятать тонкий листок в конверт. Взгляд его устремился в открытое окно, возле которого сидела мать. Он видел, как по нежно-голубому небу плывут большие белые облака, точно корабли, груженные сокровищами далекого края.
– О чем ты думаешь, дитя мое? – осторожно спросила мать.
Но Иох Фредерсен не ответил. Его отныне спасенное сердце безмолвно говорило:
До скончания века… До скончания века!..
Примечания
1
Гауришанкар – гора в Гималаях (7134 м). – Здесь и далее прим. перев.
2
Исх., 20:3.
3
Ваал – могущественный демон, известный в древности как семитское божество; Молох – упомянутое в Библии божество, символ жестокой и неумолимой силы, требующей жертв от людей; Уицилопочтли – ацтекский бог
